как хорошо что дождь полозкова
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Полозкова Вера
Книга «Стихи из онлайн»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
Как хорошо, что дождь.
Мы через сон услышим:
Дробь побежит по крышам
Дождь пришел постучать
К нам из лиловой дали,
Выйду его встречать.
Словно со дна колодца,
То он поет, смеется
тоненько, как фарфор.
То он мчит во весь дух,
То прекращает гонку,
Чтоб почитать дождёнку
Детскую книгу вслух.
Люди мрачнеют вмиг,
Только мелькнет он в окнах
Я открыл дверь и в мокрых
Тапочках в дождь проник.
В холод его крылатки
Встретил его и сладко
Стены, асфальт, металл,
Пишущий свежей краской,
Дождь мой любимый, здравствуй,
Людмиле Миновне Тишковой
У бабушки растет на даче виноград.
Вокруг беседки сплошь, сиреневый и кислый,
И в нем сверчки поют и птицы говорят,
И я играю в нем или лежу без мыслей.
У бабушки стоит в гостиной патефон:
В нем Марк Бернес поет и Леонид Утёсов.
Под голоса былых таинственных времен
Варенье варим мы из спелых абрикосов.
И я иду наверх: в окошко чердака
Я вижу моря край и серебристый отсвет,
И зерна парусов, и сразу облака,
И куст в цветах, под ним соседский серый кот спит.
Я выношу, когда еще роса,
В беседку жаркий чай с листочком мяты дикой,
А бабушка несет в тарелках через сад
Оладьи с яблоком и творог с голубикой.
— Когда я вырасту в красавца моряка,
Я в рейс возьму компот и твой пирог с черешней
И длинный дам гудок. Услышишь с чердака?
И бабушка серьезно скажет:
Колыбельная для машинок
Вот сходит ночь по дальним крышам вниз,
Дороги стихли, стройки улеглись,
Луна свой грозный глаз раскрыла ястребиный.
Усни, мой самосвал на колесе большом,
Спи, экскаватор мой с разинутым ковшом,
Спи, трактор мой с прозрачною кабиной.
Был очень трудный день, в такой суровый зной
Вы рыли, вы скребли, вы ездили со мной,
Был город заложен, он будет грандиозен.
Спи, красный мой фургон, я вижу, ты ослаб,
Спи, грейдер мой, красивый, словно краб,
Спи, милый мой оранжевый бульдозер.
Мы завтра с вами вновь пойдем атаковать
Песок и чернозем, ложитесь-ка в кровать,
Всех на бочок сложу с рычанием свирепым:
Тебя, подъемный кран с тяжелою
Тебя, мой гордый скрепер удалой,
Тебя, конечно же, мой грузовик с прицепом.
Под одеяло дверцы подгибай
Это мой новый друг,
Пахнет речной водой.
Лучший на свете пес,
Мир ему весь открыт:
Нюхать, кусать, трясти.
Только он спит и спит,
Станет он ловок, быстр,
Будет катать детей.
Прыгать со мной до искр
Станет грозой врагу.
Возле белой колонны в черном концертном зале:
Мы присели с мамой, куда нам тетеньки указали.
(Мама выдала мне пиджак и смахнула с него шерстинки
И сказала: какие кеды? Надень ботинки.)
Выходили люди, поблескивали очками
И водили смычками, а после цокали каблучками.
А потом вышла девушка, поклонилась и без улыбки
Заиграла на скрипке.
Заиграла на узкой скрипке.
Так она играла, что я все забыл и замер.
Так она играла, как будто я сдал экзамен,
Долетел до орбиты и вижу спину земного шара.
Так она играла, что публика не дышала.
Будто до разгадки тайны осталась самая малость.
Сердце ходуном ходило и долго не унималось.
И был строг ее профиль, и тонко было запястье.
И я видел, как сквозь нее проступало счастье.
И мы вышли на воздух, и мама меня спросила:
Как хорошо что дождь полозкова
Утки, как же нам такая
На закате над рекой
Синий с золотом покой.
Я не смел пошевелиться.
Я забыл, кто я такой.
Утки, есть такая грусть,
Словно и река, и куст
Знают все твои печали,
Все тревоги наизусть.
Это не прихоть, это не блажь:
Это неделю мы строим шалаш.
Стульчик, сундук и над входом подкова.
Взрослого не поместить никакого.
Будет топчан, умывальник, очаг.
Мы станем ужинать тут при свечах.
Здесь от мышей мы подвесили гречку.
Здесь сапоги, чтобы бегать на речку.
Тут будем прятать тетрадь для стихов.
Спать после сумерек. до петухов.
В этой кастрюле мы сварим похлебку.
Это учебник, его на растопку.
Здесь я картошки запас для костра.
Здесь мы поселимся: я и сестра.
Мы объявили друзьям и соседям,
Что послезавтра сюда переедем.
Лес, земляника, свобода и труд.
Взрослые вряд ли сюда доорут.
Камень отыщем, чтоб гвоздиком высечь:
«Взрослому штраф сто четырнадцать тысяч!»
Чтобы мы ноги держали в тепле,
Пусть нам носки оставляют в дупле.
Рядом два ящика выставить надо:
Как хорошо, что дождь.
Мы через сон услышим:
Дробь побежит по крышам
Дождь пришел постучать
К нам из лиловой дали,
Выйду его встречать.
Словно со дна колодца,
То он поет, смеется
тоненько, как фарфор.
То он мчит во весь дух,
То прекращает гонку,
Чтоб почитать дождёнку
Детскую книгу вслух.
Люди мрачнеют вмиг,
Только мелькнет он в окнах
Я открыл дверь и в мокрых
Тапочках в дождь проник.
В холод его крылатки
Встретил его и сладко
Стены, асфальт, металл,
Пишущий свежей краской,
Дождь мой любимый, здравствуй,
Людмиле Миновне Тишковой
У бабушки растет на даче виноград.
Вокруг беседки сплошь, сиреневый и кислый,
И в нем сверчки поют и птицы говорят,
И я играю в нем или лежу без мыслей.
У бабушки стоит в гостиной патефон:
В нем Марк Бернес поет и Леонид Утёсов.
Под голоса былых таинственных времен
Варенье варим мы из спелых абрикосов.
И я иду наверх: в окошко чердака
Я вижу моря край и серебристый отсвет,
И зерна парусов, и сразу облака,
И куст в цветах, под ним соседский серый кот спит.
Я выношу, когда еще роса,
В беседку жаркий чай с листочком мяты дикой,
А бабушка несет в тарелках через сад
Оладьи с яблоком и творог с голубикой.
— Когда я вырасту в красавца моряка,
Я в рейс возьму компот и твой пирог с черешней
И длинный дам гудок. Услышишь с чердака?
И бабушка серьезно скажет:
Вот сходит ночь по дальним крышам вниз,
Дороги стихли, стройки улеглись,
Луна свой грозный глаз раскрыла ястребиный.
Усни, мой самосвал на колесе большом,
Спи, экскаватор мой с разинутым ковшом,
Спи, трактор мой с прозрачною кабиной.
Был очень трудный день, в такой суровый зной
Вера Полозкова. особенно твой смех.
как если бы гроза могла поцеловать.
ты моря под дождем раскрытая тетрадь,
а я курю и глаз не отвожу с причала.
казалось, больше мир меня не удивит.
у демонов моих ошеломленный вид.
и если б не стихи, я точно бы кричала
кричала бы: не смей, я древний человек,
на мне семья и дом, я начинаю бег
примерно в семь утра, по замкнутому кругу.
ты молодой циклон, я опытный солдат.
вон там, с набитым ртом, за нами ходит ад,
Циничен и учтив, как свадебный фотограф.
покажешь мне свои холмы и острова,
а я буду идти и рассыпать слова,
по ним потом одной
не страшно
возвращаться.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Как хорошо что дождь полозкова
у преданных кругом,
чтоб в день, когда у них
мир выпадет из рук
им воздух перекроют,
и с дребезгом повез
а тут всегда святой
на серебристом — лодки
а там, над пустотой,
веселый лунный глаз
читает нас с листа,
как крошечные нотки
в ней жажда утолится.
Из цикла «Открытки из Венеции»
вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает Верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щелкает над фреской.
пасхальная Венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца
я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на Сан-Микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, —
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.
а поэт ли он был, не знаю, разве поэт?
черт его разберет по-русски.
круши меня, как пленника, влеки:
оббитые о мрамор каблуки
я каждый вечер стаскиваю с воем —
все причаститься, жадные, как псы,
твоей больной съезжаются красы,
и самый воздух хочет быть присвоен
над стенами, истроганными сплошь,
но ты им ничего не отдаешь:
ни камушка, ни отблеска, ни плача.
подсвечники, колечки из стекла, —
но как купить, какою ты была,
какой еще цвела, как у карпаччо:
персидские ковры через балкон,
веснушчатые бюсты из окон
и драчуны на Понте деи Пуньи;
но мы глядим, голодные, как псы —
и тут сквозь нас грядут твои купцы,
и карлики, и мавры, и колдуньи
ну как ты там? включи видеочат.
дай покажу тебе моих волчат,
и самокат в подъезде, и старуху,
и дождь в лесу, и в палых листьях мышь.
а ты чего? исследуешь? летишь?
поешь под нос, что неподвластно слуху?
мы ничего не поняли, прости.
мы ищем, где могли тебя спасти —
ты опрокинул год и воздух вышиб.
мы вниз глядим, считаем этажи.
да что об этом. как там, покажи?
как этот чертов мир с изнанки вышит?
перед спектаклем театральный дым
предупреждает голосом твоим,
что здесь запрещена видеосъемка, —
и слышно, что тебе чуть-чуть смешно.
давай, скажи: то, что произошло —
ошибка, шутка, битый дубль, поломка,
дурная пьеса, неудачный трип.
мой друг погиб, и рта его изгиб,
акцент его и хохот — заковали.
Гермес трубит, и гроб на плечи взят,
и мы рыдаем, все сто пятьдесят,
сипя и утираясь рукавами,
но что теперь об этом, извини.
там холодно, куда мы все званы?
вверх — серпантин или труба сквозная?
«бывает сложно с вводами в раю».
но нет, прическу дикую твою
я и в раю издалека узнаю.
кровь состояла из лета, бунта, хохота и огня. жизнь рвала поводок, как будто длится еще два дня, а после сессия, апокалипсис, и тонут материки. будто только вы отвлекаетесь — и сразу же старики.
где вы теперь, дураки, смутьяны, рыцари, болтуны. дым над городом едет пьяный, будто бы до войны: никто не вздернулся от бессилия, не загнан, сутул и сед — мы пьем портвейн и Сашу Васильева разучиваем с кассет.
так этот дерзкий глядит, что замертво ложатся твои войска. твой друг умеет хамить гекзаметром и спаивать в два броска. пожарные лестницы и неистовство добраться до облаков. есть те, кто выживет, те, кто выспится. но это — для слабаков.
Как хорошо что дождь полозкова
Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции продержаться двенадцать дней.
Она даже смеется – мол, Стиви, это идиотизм, но тебе видней.
А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.
И становится все темней.
Это больше не жизнь, констатирует Грейс, поскольку товаровед:
Безнадежно утрачивается форма, фактура, цвет;
Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.
Ты куда ушел-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.
Кто готовит тебе обед?
Грейси продает его синтезатор – навряд ли этим его задев или отомстив.
Начинает помногу пить, совершенно себя забросив и распустив.
Все сидит на крыльце у двери, как бессловесный большой мастиф,
Ждет, когда возвратится Стив.
Он и вправду приходит как-то – приносит выпечки и вина.
Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это ты тут прячешь в шкафу, жена?
Грейс кидается прибираться и мыть бокалы, вся напряженная, как струна.
А потом начинает плакать – скажи, она у тебя красива? Она стройна?
Почему вы вместе, а я одна.
Через год Стивен умирает, в одну минуту, «увы, мы сделали, что смогли».
Грейси приезжает его погладить по волосам, уронить на него случайную горсть земли.
И тогда вообще прекращаются буквы, цифры, и наступают одни нули.
И однажды вся боль укладывается в Грейс, так, как спать укладывается кот.
У большой, настоящей жизни, наверно, новый производитель, другой штрих-код.
А ее состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра, ни через год.
И небес, работающих
На вход.
***
Вот был город как город, а стал затопленный батискаф,
Словно все тебя бросили, так и не разыскав..
Пожила, а теперь висишь как пустой рукав
У калеки-мальчика в переходе..
То была ведь огнеупорная, как графит,
А теперь врубили внутри огромный такой софит
И нутро просвечивается нелепо и кровь кипит,
Словно кто-то вот-вот ворвётся и возопит:
«Эй, ты что тут разлёгся, Лазарь?!»
Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.
Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.
Я представляю тебя, гундосого,
В царстве бутылок, шторок, железных прутьев,
Спящим в купе напротив.
Это, собственно, всё, что есть у меня живого и настоящего:
Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего
Багажа.. Я передвигалась бы, будто ящерка
Век, без точки прибытия, в идеале..
Чтобы стук и блики на одеяле..
Чтобы ты прочёл отчаянно, как от острого,
От внезапнувшего, глаз царапнувшего апострофа,
Как в je taime..
Расстояние как от острова и до острова,
Непригодных ни для рыбалок, ни для охот..
Все маршруты лежат в обход.
Что за сила меня носила, а не спасла?!
Я легка, непроизносима, мне нет числа,
Только солнце танцует ромбиками сквозь воду..
Дай покоя, Господи, и взирю и рыбарю.
Дай покоя и больше я не заговорю
Тем любимым бейсболке, кедам и фонарю,
От которых теперь я вырвалась на свободу..
Лето в оккупации – жарит так, что исходишь на соль и жир. Я последний козырь для контратак, зазевавшийся пассажир – чемодан поставлю в углу, и враг вывернется мякотью, как инжир; слов не возят, а я на ветер их, как табак, я главарь молодых транжир.
Слов не возят, блокада, дикторов новостей учат всхлипывать и мычать. В сто полос без текста клеймит властей наша доблестная печать. В наших житиях, исполненных поздних вставок, из всех частей будут эту особой звездочкой помечать – мол, «совсем не могли молчать».
Раздают по картам, по десять в сутки, и то не всем – «как дела», «не грусти», «люблю»; мне не нужно, я это все не ем, я едва это все терплю. Я взяла бы «к черту» и «мне не надо чужих проблем», а еще «все шансы равны нулю».
Бросили один на один с войной, наказали быть начеку. Теперь все, что было когда-то мной, спит не раздеваясь, пьет из горла и грызет щеку. И не знаешь, к кому тащиться такой смурной – к психотерапевту или гробовщику.
***
Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,
То кто бы здесь работал на контрасте.
Пока живые избегают тьмы,
Дерутся, задыхаются от страсти,
Рожают новых и берут взаймы,
Мы городские сумрачные власти.
Любимые наместники зимы.
Хвала отчалившим. Счастливого пути.
Погрузочный зашкаливает счетчик
На корабле – ко дну бы не пойти,
У океана слабый позвоночник.
В Ковчег не допускают одиночек,
И мы друг к другу в гости к десяти
Приходим с тортиком.
Нас некому спасти.
Хвала Отчизне. Что бы без нее
Мы знали о наркотиках и винах,
О холоде, дорогах, херувимах,
Родителях и ценах на сырье.
Отчаянье, плоди неуязвимых.
Мы доблестное воинство твое.
***
Мать-одиночка растит свою дочь скрипачкой,
Вежливой девочкой, гнесинской недоучкой.
«Вот тебе новая кофточка, не испачкай».
«Вот тебе новая сумочка с крепкой ручкой».
Дочь-одиночка станет алкоголичкой,
Вежливой тётечкой, выцветшей оболочкой,
Согнутой чёрной спичкой, проблемы с почкой.
Мать постареет и все, чем ее ни пичкай,
Станет оказывать только эффект побочный.
Боженька нянчит, ни за кого не прочит,
Дочек делить не хочет, а сам калечит.
Если графа «отец», то поставлен прочерк,
А безымянный палец – то без колечек.
Оттого, что ты, Отче, любишь нас больше прочих,
Почему-то еще ни разу не стало
легче.
Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,
Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей
В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей
Бармену за стойкой, что ей пора,
И, как правило, остающейся до утра.
Её еле хватило на всю чудовищную длину
Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.
Каждый день кто-то прилепляет к ее окну
Мир, похожий на старый выцветший полароид
С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,
Оставляет и оставляет ее одну.
Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,
Что перестает ощущать отчаянье или голод,
Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,
Звук, с которым срывается в небо голубь,
Гул, с которым садится во Внукове самолёт.
Вещи, для которых все еще нет глаголов.
Мама просит меня возвращаться домой до двух.
Я возвращаюсь после седьмого виски.
В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,
Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,
И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух
С яростного русского на английский.
***
я какое-то время жду тишины, а затем объявляю свою монаршую
волю: «воины, знаю, вам это по плечу.
бог оставил меня
оставил меня за старшую
вам придется сделать, как я хочу»
автоматы за спинами у ребят становятся бас-гитарами
из каждой глубокой раны течёт шираз
и все сбитые кошки оказываются под фарами
просто тряпками, брошенными вдоль трасс
да, и мы с тобой просыпаемся завтра старыми
и в одной постели
на этот раз
Эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула тяжело..
Полежи в мокрой гальке, тину отри со щёк..
Это кажется, что всё мёрзло и нежило,
Просто жизнь даже толком не началась ещё..
Это новый какой-то уровень, левел раунд: белым-бело..
Эй, а делать-то что? Слова собирать из льдин?
Мы истошно-живые. Слышишь? Смотри в табло,
На нём циферки:
Пять,
Четыре,
Три,
Два,
Один.
***
Люблю я в зимний вечерок
Мечтать за чаем, предвкушая,
Как скоро вырасту большая
И стану петь тяжелый рок.
Как выйду патлами трясти
Под гром ударных установок,
Вдоль рук набью татуировок
От трех до двадцати шести,
И музыка моя, как смерч,
Ворвется в города и села.
Мое раскатистое соло
Пронижет Магадан и Керчь,
Откину челку и, фоня,
Вскричу и выкину «козу» им.
И Мишка станет предсказуем
И страшно влюбится в меня.
Пребуду, гордая, одна.
Но это будет
Грандиозно.
***
Да что у меня, нормально все, так, условно.
Болею уже, наверно, недели две.
Мы вроде и говорим с тобой, а дословно
Известно все, как эпиграф к пустой главе.
Не видимся совершенно, а чувство, словно
Ношу тебя, как заложника, в голове.
Пора, мое солнце, слишком уж много разниц
Растрескалось – и Бог ведает, почему.
И новое время ломится в дом и дразнит
И хочет начаться, тычется носом в тьму.
Как будто к тебе приходит нежданный праздник,
А ты разучилась радоваться ему.
Пора, мое солнце, глупо теперь прощаться,
Когда уже все сказали, и только стон.
Сто лет с тобой не могли никак натрещаться,
И голос чужой гудел как далекий фон,
И вот наконец нам некуда возвращаться,
И можно спокойно выключить телефон.
И что-то внутри так тянется неприятно –
Страховочная веревка или плацента,
И резать уже бы, рвать бы – давай-ка, ладно,
Наелись сцен-то,
А дорого? – Мне бесплатно,
Тебе три цента.
мало ли кто приезжает к тебе в ночи, стаскивает через голову кожуру
доверяет тебе костяные зернышки, сок и мякоть
мало ли кто прогрызает камни и кирпичи, ходит под броней сквозь стужу или жару,
чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать
мало ли кто лежит у тебя на локте у подлеца
и не может вымолвить ничего и разводит слякоть
посреди постели по обе стороны от лица
А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу,
Происходит Лу, хохотушка, бестия и – царица.
Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу.
Ей всегда танцуется; и поется; и ровно тридцать.
Джо приходит к ней греться, ругаться, придуриваться, кадриться.
Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу.
— Лу, зачем мне кунжут в салате – Лу, я же не ем кунжут.
— Что ж я сделаю, если он уже там лежит.
— Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть,
Привезет мою внучку – так я тебе ее покажу,
У меня бокалы в шкафу дрожат – так она визжит.
— Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу,
А пока тут кружу с двенадцати до восьми –
Не трави меня воображаемыми детьми.
— Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи.
Клэрити и теперь, как долгих семь лет назад,
Собирает для Дэвида все образцы и пробы:
Много читает; ходит в театр, чтобы
Знать, что Лавджой красавица, Уэйн пузат,
Под него теперь перешиваются гардеробы;
А еще ездит в чудные города, те, что все равно бы
Никогда не смогла ему показать.
Так печет пироги, что звана на всякое торжество:
Угощает соседей и любит спрашивать, хороши ли.
Водит удивительно боево.
Возит матушку Дэвида к стоматологу на машине.
Фотографирует объявленья, которые бы его
Обязательно рассмешили.
Нет, не столько живет, сколько проектирует рай земной:
Ходит в магазины, осуществляя разведку боем,
Подбирает гардины к рамам, ковры к обоям,
Строит жизнь, которая бы так нравилась им обоим,
Так трагически велика для нее одной.