демос за что боролся
Афинский демос – что это? Почему недовольство демоса стало причиной создания законов Солона?
Содержание:
Народ — демос, занимал важное место в истории Афин на заре 6 века до нашей эры. Парадоксально, но демократическая история Афин (древняя и современная) — это история, в которой этот народ отсутствует. И хотя это правда, что народ никогда не проявляет себя полностью, и само понятие «демос» вызывает многочисленные подозрения, кажется, что в череде великих имен, связанных с элитой (Солон, Писистрат, Клисфен, Перикл и т. д.), демократия развивалась бы естественным образом, совершенно без усилий, в результате умеренности правителей или постоянного внутриэлитного конфликта, который заставил их заключать договоры с теми, кто «не ходил прямо».
Если обратиться к истории, то мы узнали о том, что демос всегда молчал из знаменитой сцены в «Илиаде», в которой Одиссей использует скипетр Агамемнона, чтобы победить Терсита, ахейского солдата неаристократического происхождения, который «знал в своей голове много слов, но беспорядочно тщеславно и без приличия ссорился с князьями».
Если мы примем метафорическое предположение о том, что Терсит воплощает этот демос, мы поймем, что для аристократов люди сочетают в своих словах моральную низость и неумелость.
Что предшествовало реформам
Для явных перемен были созданы материальные и исторические условия: в начале 6 века до н. э. беднейшие классы, гектеморои и тетесы (арендаторы и поденщики), жили, утопая в долгах и живя в унизительных условиях рабства. Беднейшие были вынуждены покрывать свои долги за счет рабства собственного труда или труда своих детей. Многим пришлось эмигрировать и, согласно Плутарху, неравенство (аномалия) между богатыми и бедными было таково, что народ в целом был в долгу у богатых.
Поскольку город находился на грани краха, позиции демоса также должны были становиться все более экстремальными: жители горных районов выступали за радикальную демократию (если мы обратим внимание на превосходную степень в греческом тексте), в то время как жители равнин выступали за олигархию. Аристотель писал, как бы мимоходом, о забытой детали, которая имеет смысл: что многие тогда восстали против немногих.
Дело Солона
Демос получил полный доступ к собранию и судам. Ареопаг, аристократическо-монархический институт, утратил бы центральную роль по сравнению с обновленным советом и народным собранием. И, согласно Аристотелю, люди продолжали обладать максимальной властью над голосованием и, следовательно, над политической властью или, другими словами, над эффективной конституцией города.
Неудивительно, что в стихах Солона справедливость и хороший политический порядок ассоциируются с определенной идеей равенства («равенство не порождает войны»), а это, в свою очередь, с зарождающейся экономической и политической рациональностью, которая будет определять политику Афин в следующие столетия.
Демос за что боролся
Новые выдвинувшиеся элементы выступают со своими требованиями: они добиваются гражданского равенства и политических прав. С другой стороны, переход K денежному хозяйству сопро-
вождался тяжелым экономическим кризисом10. Теперь и крестьянину нужны были деньги, тем более что натуральные повинности переводились часто на деньги и господствовавшая землевладельческая знать становилась все требовательнее. Крестьянин должен был добывать деньги за большие проценты; он разорялся, лишался земли, входил в неоплатные долги, попадал в кабалу: долговое право тогда было сурово и неисправного должника обрекало на рабство. Прибавим в этому, что владычество аристократов, как мы видели, стало тяжелым.
Таковы причины борьбы демоса с аристократией. Это — борьба политическая и социальная, борьба ожесточенная, сопровождавшаяся нередко переворотами, изгнаниями, отобранием имуществ и т. п.
До какого ожесточения доходили боровшиеся партии, показывает эпизод, произошедший в Милете: дети изгнанных аристократов были отведены на ток и там брошены под ноги быков, которые их и растоптали; аристократы, возвратившись, отомстили тем, что осмолили детей демократов и сожгли их. В Мегарах мы видим иные сцены: бедные вторгаются в дома богатых, требуют угощения и в случае отказа пускают в ход силу, а с заимодавцев требуют возвращения уплаченных процентов. Иногда нападали на стада богатых землевладельцев и избивали овец. В местностях, где кризис особенно обострялся, стремления демоса вообще принимали, можно сказать, социал-революционный характер11: раздавались требования передела земли, уничтожения долговых обязательств и т. д.
С настроением и стремлениями общественных классов и партий того времени нас знакомит тогдашняя лирика. Греческая лирика VII и начала VI в. носит часто политический характер, и лирические произведения для той эпохи были тем же, что для нашего времени произведения публицистические и памфлеты. Еще почти в начале рассматриваемого периода, на рубеже VIII и VII вв., мы встречаем симптом пробуждения массы, выражение пессимизма,
10 Meyer Ed. 1) Geschichte des Altertums. Bd. II. S. 547 f.; 2) Экономическое развитие. С. 37—38; Pbhlmann R. von. Geschichte des antiken Kommunismus und Sozialismus. Bd. II. München, 1901. S. 109 f. [есть рус. пер.: Пельман Р. История античного коммунизма и социализма / Пер. с нем. под ред. М. И. Ростовцева. СПб., 1910. — Примеч. науч. ред.].
11 Busolt С. Griechische Geschichte. 2 Aufl. Bd. I. Gotha, 1893. S. 628.
недовольства и духа оппозиции, встречаем поэта с антиаристократической тенденцией — Гесиода. Гесиод — сам сын поселянина, покинувшего малоазийские Кумы из-за нужды и поселившегося в Беотии, у подошвы священного Геликона. Это — поэт сельского класса, людей, трудящихся в поте лица своего. Мы видели, как негодует он на правителей-«дароедов», как жалуется на отсутствие правды в судах, как изображает тяжелую долю земледельца, беззащитность слабого. Мы знаем его басню о ястребе и соловье, о сильном и слабом, на тему: «с сильным не борись!» Гесиод рисует идеал золотого века, но этот век позади, в далеком прошлом. Настоящее же мрачно. Отец не в согласии с сыном, сын — с отцом, гость — с гостем, товарищ — с товарищем, и брат не мил, как бывало прежде. Теперь — люди насилия; нет ни правосудия, ни стыда. В мире действует борьба и зависть конкурентов; горшечник относится со злобой к горшечнику, плотник — к плотнику, нищий завидует нищему, певец — певцу. Зевс дал такой закон: рыбы, и звери, и птицы крылатые пусть пожирают друг друга, ибо правды нет между ними; но людям он дал правду, которая — величайшее благо. «Слушайся правды, — наставляет Гесиод своего брата Перса, хотевшего неправедным судом отнять у него участок земли, — работай, Перс, божественный отпрыск». Поэт прославляет честный труд: «работа не позорна, позорно безделье, — говорит он, — разбогатеешь, будет ленивый завидовать тебе, богатеющему, а за богатством следует и слава, и почет». А кто живет в безделии, на того и боги негодуют и люди; он подобен трутням, которые и сами не работают и работу пчел уничтожают, пожирая ее.
Обратимся теперь к поэту, который жил в конце характеризуемого периода и у которого особенно ярко выразилось отношение к современной ему действительности. Это — Феогнид из Мегар.
Феогнид — аристократ по происхождению и по симпатиям. Он лишился состояния, отечества, долго скитался и только под конец жизни вернулся на родину. «Как собака через горный ручей, переправился я, в бурном потоке все бросив». «О, горе мне, бедному. Потерпев несчастье, я стал посмешищем для врагов и бременем для друзей». Феогнид мечтает о мести: он молит Зевса за все претерпенные страдания дать ему «испить черной крови
врагов». Демос Феогнид страстно ненавидит и презирает. «Топчи ногами пустоголовый демос, — говорит он, — коли его острым жалом, надень тяжелое ярмо на его шею!» Как из луковицы не вырастает роза или гиацинта, так от рабыни — свободное дитя. Обращаясь в своем стихотворении к некоему Кирну, любимому им молодому аристократу, Феогнид советует ему не иметь общения с «низкими», а всегда держаться «благородных»: «только от благородных можешь ты научиться благородному». По мнению Феогнида, было бы хорошо, если бы все «благородные» владели богатством, а простому человеку подобает трудиться в бедности.
Понятно после этого, как относился Феогнид к совершавшимся в ту пору переменам, как волновали они его. «Кирн! город тот же, да люди другие», — с горечью говорит он. «Те, что раньше не знали ни прав, ни законов, но носили на плечах козьи шкуры и за городом паслись, как олени, теперь — знатные! А прежние благородные стали теперь низкими! Кто может перенести это зрелище!» Особенно негодует Феогнид на то, что знатные, забыв свою родовую честь, вступают в брак с незнатными из-за денег.
В одном стихотворении, приписываемом, но, кажется, не принадлежащем Феогниду, положение государства сравнивается с положением корабля, заливаемого волнами: «Подобрав паруса, мы пускаемся в море темной ночью. Воду черпать они не хотят, а волны заливают корабль с обоих бортов. Едва ли кто спасется, когда они так поступают. Хорошего кормчего, который стоял на страже с знанием дела, они сместили; деньги расхищают они силой; порядок исчез, нет больше правильного распределения; носильщики властвуют, чернь — выше благородных. Боюсь я, что так волны поглотят корабль. »
Яркие черты для характеристики тогдашнего положения дел мы найдем и в стихотворениях Солона, но их мы коснемся далее, в истории Афин.
Одним из результатов той борьбы, которая происходила тогда между демосом и знатными, и первой уступкой со стороны последних является издание писаных законов. Требование писаных законов, с которым выступил демос, вполне понятно, если вспомнить, что суд находился в руках знати и что тут, при отсутствии писаного права, открывался широкий простор для произво-
ла. Вторая половина VII и начало VI в. — время первых опытов писаного права в Греции. И это нововведение впервые появляется опять-таки в колониях, только не в восточных, не в Малой Азии, а в западных: древнейшие писаные законы, по преданию греков, принадлежали Залевку в Локрах (Италийских) и Харонду в Катане12. Затем уже следует в Афинах — законодательство Драконта и Солона, в Митилене (на острове Лесбосе) — Питтака и проч.
Борьба партий — аристократической и демократической — была, как мы видели, политическая и социальная. Вела она иногда к так называемой тимократии. При тимократии доступ к власти открывался и неаристократу по рождению, но лицу, обладавшему известным имуществом, богатством, известным цензом. Другими словами, аристократия по происхождению уступала место аристократии по состоянию. Или же обе партии, утомленные борьбой, не видели иного исхода, как в том, чтобы вручить неограниченную власть какому-либо лицу, пользующемуся общим доверием. Такое лицо являлось верховным уполномоченным, посредником, законодателем, пожалуй, в известном смысле — диктатором, и называлось эсимнетом13. Типичным эсимнетом был Питтак Митиленский, современник Солона, один из семи мудрецов и одна из благороднейших личностей греческой истории. По окончании своего дела Питтак сам сложил с себя власть, избавив свое отечество, как говорит древний историк, от трех величайших бедствий — от тирании, от междоусобной и от внешней войны.
Но чаще всего борьба вела к тирании.
Со словом «тиран» древние греки связывали иное понятие, нежели мы. Теперь тиранией мы называем жестокое правление, а тираном — жестокого, хотя бы и законного, государя; греки же обозначали этими словами обыкновенно незаконность происхождения власти и тиранами называли лиц, силой или хитростью
12 Нужно заметить, что действительное существование Залевка подверг сомнению еще греческий историк Тимей.
13 Между эсимнетом и тираном иногда трудно провести границу. По Аристотелю (Pol., 1284 а), эсимнетия — «просто сказать, выборная тирания».
присваивавших себе власть, по праву им не принадлежавшую, хотя бы это были правители кроткие и гуманные14. Таким образом, тирания в древнегреческом смысле — в сущности узурпация, а тираны — узурпаторы. С точки зрения грека, например, Наполеон I и Наполеон III были бы тираны. Вообще греческую тиранию, скорее всего, можно сопоставить с цезаризмом в Риме или во Франции.
Древняя тирания характеризует преимущественно вторую половину VII и VI столетие до P. X. и притом те местности Греции, где политическая, экономическая и вообще культурная жизнь достигла уже значительного развития. Она возникла на почве недовольства и ненависти к знатным и богатым со стороны демоса, страдавшего от политического бесправия и экономического кризиса. Это — своего рода демократическая диктатура, в которой нуждался недостаточно еще окрепший демос.
Тираны выходили иногда из рядов высших правительственных лиц, например, так называемых пританов, стратегов или архонтов, старавшихся насильно продлить и расширить свою власть. Но чаще всего это были аристократы по происхождению, из политического расчета, честолюбия или из-за личной обиды порывавшие связь со своим сословием, становившиеся во главе демоса и с помощью его, силой или хитростью, захватывавшие власть в свои руки. В этом смысле прав Аристотель, говоря, что древние тираны большей частью выходили из демагогов. Существовавших форм государственного строя и законов тираны обыкновенно не трогали и довольствовались властью фактической, предоставляя высшие должности своим родственникам или приверженцам. Иногда, впрочем, они старались и в самом государственном устройстве дать перевес началам демократическим. В ви-
14 Впоследствии, впрочем, философы, например Аристотель, характерной чертой тирана считали стремление не к общей пользе, а к личной выгоде, или превышение власти, хотя бы и законной. См.: Zeller Ed. Ueber den Begriff der Tyrannis bei den Griechen // SB. Berlin, 1887. S. 1137 f.; на рус. яз. о тирании см.: Бауэр Н. В. Эпоха древней тирании в Греции. СПб., 1863; также см. мою статью: Бузескул В. П. Тирания и тирании в древней Греции // Брокгауз—Ефрон. Энциклопедический словарь. Т. XXXIII, п/т. 65. 1901. С. 224 сл.
дах большей безопасности и прочности собственной власти тираны принимали меры против скопления населения в городе и старались отвлечь его внимание от государственных дел. Опорой им служила военная сила — отряд телохранителей, укрепленный дворец и т. п. Ввиду этого, а также и для осуществления своей внешней и внутренней политической системы тираны нуждались в больших денежных средствах, вводили налоги, иногда в форме прямого обложения, прибегали в конфискации имений знати и т. д. Тираны вступали в союз друг с другом и в тесные сношения с Востоком, вообще развивали широкую внешнюю политику, старались распространить свое политическое и торговое влияние. Они заботились о развитии морского могущества и об основании колоний. Тираны искали и нравственной опоры для своей власти в дружественных связях с Олимпией, и в особенности с Дельфийским оракулом. Они вводили новые культы, покровительствовали, например, культу Диониса, бога преимущественно простого, сельского класса, устанавливали новые церемонии и празднества. Они вступали в союз с умственными силами века, подобно итальянским династам эпохи Возрождения являлись в роли меценатов, привлекали к своему двору художников, поэтов, этих глашатаев славы и тогдашних руководителей общественного мнения. Тираны проявляли в широких размерах строительную деятельность, не только способствовавшую украшению и укреплению их резиденций или благоустройству городов и общей пользе, но и дававшую заработок массе рабочих и ремесленников.
Но лучшей опорой тиранам служила преданность демоса. Уже личные выгоды побуждали их заботиться об удовлетворении насущных его потребностей и интересов — о правосудии, о поднятии экономического благосостояния массы. Некоторые тираны особенно покровительствовали земледельческому классу, оказывая ему всяческое содействие и помощь. Зато знать большей частью подвергалась гонению, а имения у нее отбирались.
В некоторых городах утвердились целые династии тиранов, например Орфагориды в Сикионе, властвовавшие там в течение столетия, Кипселиды в Коринфе, не говоря уже о Писистрате и его сыновьях в Афинах. Память о могуществе и богатстве тиранов долго хранилась греками. О тиранах ходили разные расска-
15 Erdmannsdoerffer В. Das Zeitalter der Novelle in Hellas // Preussische Jahrbücher. Bd. XXV. 1870. S. 283 f.
перь сделалась ненужным и тяжелым гнетом. К концу VI в. в большей части Греции она исчезает, уступая место или умеренной аристократии или демократии 16.
Итак, монархия, ее падение, владычество аристократии, борьба с ней демоса и тирания, как переходная ступень к демократии или к более умеренной аристократии, — такова обычная общая схема развития греческого государства в VIII—VI вв.
Те же явления наблюдаем мы и в Афинах. Только тут ход исторического развития совершается еще постепеннее и благодаря дошедшим до нас источникам известен нам подробнее.
Демос и его кратия
Житель — ещё не гражданин
«Демос» по-гречески, разумеется, означает народ. Но и этнос (нация) — тоже народ. И лаос (население) тоже. Однако, мы нигде не прочитаем об этнократии или лаократии в Древней Элладе. Небезынтересно поспрашивать учащихся, кто, с их точки зрения, не имел гражданских прав в античных демократиях? Иными словами, кто не принадлежал к демосу? Даже самый серенький школьник, не задумываясь, назовёт рабов. Ученик покрепче вспомнит о женщинах и юношах — эфебах, перепутав гражданские права с политическими: владеть имуществом, наследовать его, обращаться в суд свободные женщины, конечно, могли. Наиболее старательный не забудет о вольноотпущенниках, о варварах-инородцах. И почти никто из наших «рыцарей печального образования» не укажет весьма значительный слой свободнорождённых совершеннолетних эллинов, не имевших ни малейшего отношения к демосу и, следовательно, к демократии. Это были метэки, коринфяне, живущие вне стен Коринфа, фиванцы, вынужденные поселиться вдалеке от Фив. Чаще всего изгнанники. То есть в нашей терминологии лимитчики или беженцы. Причём, мы в разговоре не называем собеседника «лимитчиком», а эллин обязательно добавил бы к его имени «метэк».
Почему в античном мире изгнание часто было наказанием за весьма серьёзные преступления? Да потому, что оно было лишением гражданских прав. Таким же по последствиям было изгнание из средневековой городской коммуны Западной Европы. Так же точно изгнание практиковалось в домонгольской Руси IX–XIII веков с её множеством богатейших городов и вечевой демократией.
Мог ли метэк приобрести права гражданства? В разных греческих полисах по-разному, но всегда в форме дарования ему гражданами этих прав. Например, за то, что в тяжёлый час метэк добровольно становился в строй фаланги и вместе с гражданами защищал город. Ещё не свой, чужой! В Риме союзники служили во вспомогательных войсках, где служба была продолжительней и тяжелей, чем в легионах. Но служили вполне добровольно, ибо в отставку выходили гражданами. Признание «своим» у всех разумных народов требовало службы обществу и благонадёжности. Можно видеть, как при избрании двух представителей от рязанских дворян в земский собор 1638 года ото всех станов выдвигают по два выборщика, а от новокрещенов — недавних христиан — по одному. И даже в Соединенных Штатах наших дней счастливчики, сподобившиеся гражданства, приносят торжественную присягу на верность не только законам, но и идеалам страны и нации.
На первый взгляд кажется, что число граждан в классических демократиях постоянно растет. До начала VI века до Р. Х. Афины управлялись аристократией, а народное собрание имело мало реального веса. Затем Солон поделил граждан на четыре имущественных разряда и максимальные права приобрели афиняне первых двух. Граждане III разряда — тяжеловооружённые гоплиты — составили демократическое меньшинство, а бедняки-феты остались практически вне власти. А в середине V века при Перикле демократия охватила все 30 000 свободных афинян, и было даже запрещено упоминать, что у кого-то предки были фетами. И в Риме плебеи добились полноты гражданских прав, и в средневековых городах цеховые мастера, как правило, добивались равенства со старым торговым патрициатом. И так далее ко всеобщему равенству и светлому будущему?
Не тут-то было! Чем больше прав для своих, тем меньше их для пришлых! При том же Перикле гражданином признавался только сын афинского гражданина и афинской гражданки. Сам великий стратег угодил в этот капкан: Аспазия не была афинянкой, и Периклу пришлось униженно просить народное собрание особым законом даровать гражданство его сыновьям. Во многих государствах нашего времени гражданство вообще не даруется. Можете не сомневаться, что это как раз богатые и благоустроенные страны.
А как же такие непререкаемые «демократические нормы» как недопустимость лишения гражданских прав даже осуждённого преступника? Право двойного гражданства? Права человека, наконец? Преступник изгнан если не с территории, то во всяком случае из демоса. Следовательно, демосу и решать, после отбытия «метеком» наказания, принять ли в свой состав нового гражданина и за какие заслуги. Двойное гражданство означает ущемление прав своего демоса, в пользу чужого, если, конечно, там, где живёт «двойной гражданин» тоже демократия. А признание прав человека, то есть прав варвара, иммигранта, бомжа, врага вашего демоса, наконец, есть попрание прав и каждого гражданина, и всего общества, демоса и, следовательно, норма предельно антидемократическая.
В античной Элладе сторонники аристократии посмеивались над монархистами, что у тех-де в городе нашелся лишь один достойный человек, потому-то и царская власть, в то время как у них самих достойных граждан достаточно для аристократического правления. Так вот поборники демократии тоже веками исходили не из представления о неизвестно откуда взявшихся и на всякую, простите, пьянь свалившихся демократических правах, а из гордого сознания, что в их государстве честных и доблестных граждан достаточно для правления демократического.
Рождение потомка дарует власть
Предположим, что у нас всё в порядке с происхождением, благонадежность, верность демосу ни у кого сомнения не вызывает. Значит ли это, что полные политические права уже приобретены? Как мы уже заметили, прежде чем стать гражданином, демократ вступает в строй фиванской фаланги, гентского ополчения, новгородской тысячи. Но, хотя формально афинянин переставал быть эфебом двадцати лет от роду, политическое полноправие он приобретал, женившись и родив ребенка. Гражданское общество тысячелетиями не сомневалось, что долг гражданина и в том, чтобы производить новых граждан. Иначе это действовало у римлян. Они были много менее социальны, нежели греки, и погружены в семейную жизнь. Они создали римское право (до сих пор достояние всего человечества — редчайший случай!), предельно оберегая частную жизнь. Но не жизнь индивидуума, а жизнь семьи. И полноправным субъектом римского права, естественно, становился «добрый отец семейства». В нашей национальной традиции нигде прямо не звучит, что долг гражданина — деторождение. Однако, никто иные, как свободные домохозяева, составляют вече в любом городе Киевской Руси и, позднее, в Новгороде и Пскове. Подати до конца XVII столетия платятся «со двора», то есть субъектом права остается домохозяин. Он же участвует в земском самоуправлении XVI–XVII веков, он же заседает в парламенте — земском соборе. И даже законодательство Российской империи косвенно поддерживает идею нормальности деторождения гражданином: малолетство исчислялось до достижения 17 лет, гражданское несовершеннолетие — до 25.
А какой смысл обретала собственность в приобретении гражданства? Неужели правы марксисты, что власть всегда захватывают богатенькие? Великий Аристотель — первый, кто детально исследовал формы власти — полагал желательным причастность к правлению людей среднего достатка, исходя из того, что они вынуждены трудиться и не могут, подобно богачам посвятить всю жизнь опасным для общества политическим играм. Вместе с тем, в отличие от бедных, средние (так у Стагирита!) не склонны посягать на чужое имущество. Стагирит также благоразумно рекомендовал изменять имущественный ценз: с повышением общественного богатства повышать его и наоборот, дабы круг причастных к власти средних граждан сохранялся. Исократ в одной из речей перечисляет эгоизм и прочие пороки богатых, завершая утверждением, что богатые «столь ужасны, что хуже них могут быть только бедные». Римляне долгое время бедняков-пролетариев (по-русски не «рабочих», а «босяков»!) не допускали к службе в легионе, не доверяли. И. А. Ильин — давший единственным из русских философов нравственное обоснование частной собственности — убедительно показал, что любое общество заинтересовано вовсе не в наличии богачей, но в наличии собственности, особенно недвижимой, у большинства граждан. Настоятельно рекомендуем всем, услышав очередную ругань в адрес «мелкобуржуазных идей», видеть в данном авторе врага своего демоса и демократии. Также, впрочем, и в том, кто поёт славу «новым рашенам», которые, разбогатев, станут и нас кормить. Гражданин предпочитает сам кормить себя и свою семью.
Гражданское общество обычно было солидарно или стремилось к солидарности. Но даже очень малочисленный демос состоял из корпораций. Плутарх рассказывает о великом афинском царе Тесее, что тот «не допустил, чтобы беспорядочные толпы переселенцев вызвали в государстве смешение и расстройство — он впервые выделил сословия благородных, землевладельцев и ремесленников и благородным предоставил судить о религии, занимать высшие должности… хотя в целом как бы уравнял меж собою все три сословия». Аристотель утверждает: «Невозможным окажется создание государства без разделения и обособления входящих в его состав элементов либо при помощи сисситий (товариществ), либо при помощи фратрий и фил (общин)». Городские коммуны — колыбель западной демократии — состояли из цехов и купеческих гильдий. Наша, весьма насыщенная демократической традицией, история веками знает сельскую общину, в XII–XVI веках — купеческие братства, в позднем Средневековье — городские сотни и слободы, в XIX–XX веках — земства. Когда ХХ столетие повсеместно выращивает многомиллионные мегаполисы, лживо называя это урбанизацией, идёт разрушение гражданского общества. В мегаполисе разваливаются корпорации, исчезает внутригородская солидарность, общество превращается в массы, которыми лихо правят шайки, олигархии. Когда ныне со всех сторон лукаво проповедуется индивидуализм, это означает, что гражданин должен стоять один как перст перед корпорацией чиновников, корпорацией банкиров, корпорацией чеченцев, преступников, журналистов, милиционеров…
Пока не взвилась четырёххвостка…
Демократия сурова. В сравнении с аристократией и монархией — двумя другими формами власти — наиболее сурова. О вредоносных для общества искажениях основных форм — тирании, олигархии и охлократии, столь привычных для нас с 1917 года доныне — пока речь не идёт. Монархия терпима вследствие своей надсословности и высочайшей ответственности за судьбы нации, груз которой тащит каждый монарх, особенно христианский. Аристократия снисходительна в силу благородства и всё той же ответственности. Демократия не может умалить ни достоинства, ни прав гражданина. Демократия, к примеру, не могла бы согласиться на запрещение продажи спиртного до определённого часа или в определённом количестве. Она скорее примет решение пороть алкоголиков, сажать бродяг в позорные колодки на городских площадях, как поступали в Англии до 1830 года. И, разумеется, решит, что поротый, опозоренный гражданином более не является. Демократия никогда не разрешит не продавать гражданам лекарства. А если существует проблема наркомании, то страдать уж точно не будет добрый гражданин. Страдать будет торговец наркотиками, а если потребуется, то и наркоман. Страдать так жестоко, как потребуют интересы граждан.
Иногда демократия бывает бессмысленно жестока. В 406 году до Р. Х. афинский флот одержал победу. Восемь стратегов-победителей были казнены за то, что не воздали должных почестей павшим. Стратеги воздать не могли: помешал шторм, но из пятисот судей-гелиастов лишь один осмелился голосовать против смертного приговора. То был Сократ. Победитель при Марафоне Мильтиад умер в тюрьме, победитель при Саламине Фемистокл — в изгнании. Совершенно также в 1634 году был казнён заслуженный полководец и герой боярин Михаил Шеин. Общественное мнение не простило ему поражения под Смоленском, хотя добрейший царь Михаил Фёдорович был против казни.
Но зато демократия не станет славить память военачальника, расплатившегося тремя-четырьмя бойцами за каждого солдата противника. В 1945 году демос по случаю окончания бойни заслуженно казнил бы маршалов во главе с Верховным главнокомандующим, а затем радостно отпраздновал бы победу.
Демократия стара почти как монархия: обе они древнее государства. Если прообраз монархии — это семья, нормальная, разумеется, то демократия восходит к роду, равноправию сородичей. С увеличением населения и размеров государства прямая демократия сменяется представительной. Это неизбежно: ведь не бывает площадей для стотысячных народных собраний, и не сможет работать такое собрание. Сословное представительство рождается в борьбе за единство: монарх в союзе с выборными от рыцарей и горожан противостоит раздробляющей воле крупных феодалов. В Арагоне первые кортесы собрались в 1185 году, в Англии первый парламент заседал в 1265, у нас — при Всеволоде Большое Гнездо — в 1211. На полвека старше наш парламентаризм! Парламент — всегда объединитель: американцы в борьбе за демократическое представительство шею сломали своим сепаратистам, а нашим школьникам и доселе лгут, что Гражданская война велась из-за негров. Нам доводилось обращать внимание слушателей ещё в 1991 году на эту неоспоримую закономерность: будет развитие парламентаризма в России, не будет Россия терять свои земли под названием Независимых Государств. Из расчленения нашей страны в 1991 закономерно вытекает расстрел Верховного Совета в 1993.
Став представительной, демократия долгое время сохраняла элементы неформальных связей, присущие прямой. Граждане избирали лично знакомых представителей. Когда население ещё увеличилось, выборы стали двухстепенными. Граждане избирали лично знакомых выборщиков, а те, как правило, были людьми опытными, представлявшими себе достинства будущего депутата (по-русски — гласного — имеющего право голоса!). Лишь только ослабевает неформальность, между избирателем и избираемым протискивается шайка — политическая партия. Видный английский философ Френсис Хатчесон даже в 1-й половине XVIII века ещё задавал вопрос: может ли член партии считаться порядочным гражданином. И давал отрицательный ответ: ведь такой человек станет защищать интересы партии, а не общества! Но главное не в том: каждая партия внутри себя устроена недемократически и, следовательно, представляет олигархию, паразитирующую на демократии. Кстати, крупнейшие западные ученые признают партийность болезнью демократической системы, правда, неизбежной. В отечественной же истории партийная структура Государственных дум и Учредительного собрания уже привела Россию к краху в 1917 году.
Нормы, отделяющие гражданское общество от толпы, в представительной демократии принимают форму цензов. Основных цензов четыре: возрастной, образовательный, имущественный и ценз оседлости. Их знали уже древние, четко сформулированы они были в городской и земской реформах Царя-Освободителя Александра II. Как работал возрастной ценз, мы уже видели: отстаивал интересы людей семейных и предоставлял гражданину возможность исполнить долг защитника Отечества в новых условиях всеобщей воинской обязанности. Образовательный ценз во всех странах сохранял смысл только до достижения всеобщей грамотности. Зато весьма интересен имущественный: из трёх курий — землевладельцев, городских домохозяев и крестьян — он касался только второй. Таким образом этот ценз защищал не интересы богатых, а права собственника. Ведь любой крестьянин собственностью владел и жил в своём доме! А вот городские босяки имущественным цензом отсекались. Что же касается ценза оседлости, присущего всем без исключения демократиям до начала нашего столетия, то он представляется совершенно необходимым условием разделения демоса и охлоса, граждан и толпы. Революционеры требовали «четырёххвостки»: всеобщего, равного, прямого и тайного голосования.
Зададимся вопросом, как продемонстрировать фиктивность демократии при коммунистическом режиме? Наивный школьник скорее всего укажет на наличие только одного кандидата в избирательных бюллетенях. Но это не критерий: что если, скажем, в Калуге так любят своего депутата, что больше ни о ком слышать не желают? Лучше вспомним открепительные талоны. Вы совершенно реально могли поехать из Уральска в Гурьев и там участвовать в избрании даже депутатов местных советов. Даже судей. Народных, между прочим. А когда г-н Собчак публично похвастался открытием в Санкт Петербурге специального избирательного участка для бомжей, только ленивому не всё стало ясно про нынешнюю демократию…
Массы… из другого контекста
Когда решения принимаются одним процентом общества, мы видим аристократию или олигархию. Когда десятью — уже демократию. Вряд ли можно говорить о демократии, если число граждан — 90% населения. Увы, любое общество создает некий «отстой»: социальные низы, неприкасаемых, плебс, пролетариат, клошаров… Здоровое общество не жалеет сил и средств для уменьшения этого слоя. Честное общество всегда предоставляет возможность подняться из низов в народ, как и возможность подняться из народа в элиту. Разумное общество стремится не допустить деградации: культурной, профессиональной, социальной. Если общество допускает превращение инженеров, учителей и мастеров-стеклодувов в «челноков» и не отрывает виновным головы, общество больно. Лучше всех умеют бороться с деградацией православные христиане, у которых «хранитель веры православной — сам православный народ». У которых даже Православного Царя делает таковым, легитимизирует только православный народ. Тело Церкви. Церковь каждого христианина пускает в народ, но и предъявляет требования повыше тех, что выполнял афинянин или даже римлянин. Однако, низы остаются всегда.
Наши революционеры навязали нам нелепейшую социальную пару: дворянство и народ. Римляне говорили иначе: сенат, римский народ и плебс. Когда плебеи тоже стали народом, остался пролетариат. О злобном противопоставлении дворян народу нам доводилось писать в работе «Диагноз», как о результате работы антисистемы. При таком подходе не только элита отрывается от нации, но и народ, средние люди, выталкиваются в социальные низы. В советское время оппозиция стала ещё идиотичней: интеллигенция и народ.
На научном жаргоне толпа, в которой мечтают смешать народ и низы, называется «массы». «Масса — всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, “как и все”, и не только не удручён, но и доволен собственной неотличимостью». «Как говорят американцы, отличаться — неприлично». «При всеобщем голосовании массы не решали, а присоединялись к решению того или иного меньшинства. Последние предлагали свои “программы” — отличный термин. Эти программы — по сути, программы совместной жизни — приглашали массу одобрить проект решения». Всё это написал Хосе Ортега-и-Гассет, ставя мрачный диагноз «Восстания масс». И именно это нам предлагают, величая «электоратом», бесстыдно навязывая вместо роли демоса, властно решающего свою судьбу, топот толпы, шарахающейся от одного плаката с обещаниями к другому.
Демос предпочитал и победив аристократию, доверять видные посты людям благородным. «Таких должностей, которые приносят спасение, если заняты благородными людьми, и подвергают опасности весь народ, если заняты неблагородными — этих должностей народ вовсе не добивается», — писал афинский публицист. Новгородец мог свергнуть и изгнать посадника, но предложение избрать посадника не из бояр отверг бы не из рабской покорности, а из гордости: не может всякая мелюзга править Господином Великим Новгородом. Гражданам присуще чувство ранга. А ключевую фразу массового сознания: «А я не хуже тебя!» — восхитительно разбирает К. С. Льюис. «Произнося такую фразу, никто не верит ей. Если бы кто верил, он бы так не сказал. Сенбернар не скажет этого болонке, ученый — невежде, красавица — дурнушке. Если выйти за пределы политики (не обязательно! — В. М.), на равенство ссылаются только те, кто чувствуют, что они хуже. Фраза эта именно и означает, что человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но её не признаёт».
Если все поголовно объявляются гражданами, нет ни одного гражданина. Подзабытый русский мыслитель Сергей Левицкий тонко отмечал, что общество стремится к симфонии граждан, а массы — к унисону. Массовое сознание легко наблюдать, когда толпа, толкаясь, ломится в одну входную дверь, хотя и другая не заперта. Или когда целенаправленно швыряют окурки под несчастные московские липы. Гражданин, если нет урны, бросит на тротуар: за уборку персоналу деньги платят, а дерево — жалко!
И вообще, не омерзительно ли почувствовать себя даже на мгновенье массой? Рассказывают, что великий лингвист Роман Якобсон, попав после долгих лет на Родину, поймал в Москве кого-то из дореволюционных друзей и пожаловался: «Поразительно меняется лексика русского языка. Не понимаю, как можно пасху называть “сырковой массой”. Массы — это же из другого контекста. Ну, скажем, массы кала».
Боже, Царя храни
О совместимости демократии с другими нормальными формами власти мы уже говорили о готовы добавить, что демократию чаще встречаешь как раз в сочетании с монархией или аристократией, чем в одиночестве. Народные собрания у греков долго существовали при аристократиях, но и во времена высшего расцвета афинского народоправства первый архонт, имя которого носил год, был благородного происхождения. В Спарте была составная система и считалась весьма устойчивой. Аристократии с демократиями правили в средневековых Новгороде и Генуе. А король, управляющий с парламентом, дает образец союза монархии с демократией. Рим послужил величайшему античному историку Полибию образцом идеального государства с монархическим элементом в виде консульской власти, аристократическим сенатом и народным собранием. Подобную полибиеву схему мы видим в Великобритании времен её высочайшего могущества: король, палата лордов, палата община; для нас полибиева схема — это, несомненно, национальная традиция, в которой мы жили в эпохи наивысшего расцвета и благоденствия. В домонгольской Руси: князь, бояре, вече, в России XVI–ХVII веков: царь, боярская дума, земский собор.
Тюркская или монгольская орда, представлявшая собою народ-войско, избирала хана на курултае. Избирался и константинопольский василевс, более того, от православного народа принимал посвящение христианского царя, что дало право Владимиру Видеманну в «Знаках империи» назвать византийскую систему «самодержавной демократией». И правил василевс, считаясь с волей столичного народа, организованного в димы (их часто некорректно называют «партиями цирка»). Каждый русский царь избирался собором, начиная со смерти первого тирана Ивана IV в 1584 году и до бюрократического переворота Петра I, второго тирана.
Зато цензовые демократии небезуспешно борются с искажениями власти. Демократы убивают тиранов, как Гармодий и Аристогитон Гиппарха в Афинах, как Брут Тарквиния в Риме. Цензовые демократии блюдут публичность политики, чем мешают пристроиться у себя за спиной олигархической шайке.
А охлократии, а массы? Аристократию люто ненавидят в соответствии с принципом «я не хуже тебя». За монархизмом толпы скрывается тиранолюбие, потому что кто лучше тирана посвёртывает шеи ненавистным гражданам. И все будут «как все». Так революционная охлократия в борьбе с партийной олигархией вызвала к власти тирана Сталина. Ну, а олигархия тысячелетиями уютнее всего чувствует себя, угождая толпе внешне и манипулируя ею посредством демагогов.
«Презирая смерть»
Знаменитый американский фантаст Роберт Хайнлайн в «Космической пехоте» рисует общество близкого будущего, которому смертельно надоела безответственность политиков. Военная служба совершенно добровольна: можешь не служить, быть бизнесменом, но тогда не сможешь принять участие в политической жизни, не станешь учителем. Нам довелось наблюдать одного юношу, увлечённого рокера, которому умственная неполноценность помешала служить в войсках (неизвестно и неважно: действительно он болен или симулировал), но не помешала гонять на мотоцикле и голосовать. Целый греческий полис мог бы помереть со смеху в коликах от анекдота об эфебе, ненормальном, чтобы сражаться за Родину, но достаточно нормальном, чтобы скакать на боевом коне и участвовать в политической жизни.
Если кто-то, кое-где…
Древние демократы оставили в наследство два принципа формирования полиции. В Афинах полицейскую службу несли 300 скифов — государственных рабов. Оттуда идёт здоровая традиция отношения к полицейской службе как к важной работе в сфере обслуживания. Нам большевики навязали кретинический термин «медицинское обслуживание». Врач не обслуживает, он — пользует. Зато полицию — городскую службу до сих пор лживо зовут милицией-ополчением. А ведь до тех пор пока костромским милиционерам не внушили, что они обслуживают костромичей, а вовсе не служат государству, над нами продолжает висеть угроза полицейского государства, хуже которого и не придумаешь. Х. Ортега-и-Гассет пишет: «В самом начале прошлого века, когда с ростом пролетариата стала расти преступность, Франция поспешила создать многочисленные отряды полиции. К 1810 году преступность по той же причине возросла и в Англии — и англичане обнаружили, что полиции у них нет. У власти стояли консерваторы. Что же они предпринимают? Спешат создать полицию? Куда там!»
«У парижан, — пишет Дж. У. Уорд, — блистательная полиция, но они дорого платят за этот блеск. Пусть уж лучше каждые три-четыре года полдюжине мужчин сносят голову на Ратклиф Род, чем сносить домашние обыски, слежку…» (мордобой — В. М.).
Есть и другой принцип. Греки чётко формулировали, что законного правителя охраняют граждане, а тирана — наемники. Гражданами были римские ликторы, носившие перед консулами и преторами за стенами города пучки розог — фасций с воткнутыми в них топорами, что символизировало право римской власти сечь и рубить головы. В стенах же Рима топоры убирались, а перед народным собранием фасции склонялись как перед властью наивысшей. Автоматы перед демократией не показывают, дубинки же склоняют. Нам доводилось видеть в Иерусалиме, как солдаты ходят всюду с винтовкой на ремне, но полицейские — только с пистолетами и дубинками. Массам может и нравятся безоружные солдаты, но гражданам отвратительно, когда милиционер смеет держать автомат стволом им в лицо, чего не позволит себе ни один военнослужащий.
Внутренние войска? Не может у демократов быть таких войск! Аристотель писал об охране законного правителя: «Царь должен владеть вооружённой силой, и она должна быть настолько значительной, чтобы опираясь на неё, царь оказывался сильнее каждого человека и даже нескольких человек, но слабее сообщества граждан». Оказавшись перенесённым в наше время, эллин наверняка сказал бы: служба безопасности президента должна быть достаточно сильна, чтобы противостоять не только солнцевской братве, но и чеченцам, и достаточно слаба, чтобы противостоять русскому народу…
Заметим, что в США функции внутренних войск исполняет при надобности Национальная гвардия, то есть ополчение граждан. Вообще, развитие принципа полицейской службы граждан демонстрирует нам всем знакомый выборный американский шериф. Это и наша национальная традиция: выборные из местных дворян шерифы звались в России губными старостами, а их выборные из крестьян помощники — губными целовальниками.
Cui prodest?
«Кому выгодно?» — знаменитый вопрос римских юристов — право же, требует ответа. Ведь не только то, что творится в злополучной Российской Федерации, но и то, что ей преподносят в виде образцов для подражания «цивилизованному Западу», демократией не признал бы ни эллин, ни римлянин, ни гражданин средневекового Бремена или Пскова, ни учёный юрист прошлого столетия. Везде охлократия. Нет, говорят «демократия», но цинично констатируют, что гражданское общество сменилось «массовым обществом». Охлократии обычно недолговечны, часто порождают тирании. Нынешние живут уже довольно долго, в чем дело? В том, что теперь каждая охлократия мнит себя демократией и маскирует олигархию — «власть немногих». Олигархий может быть и несколько, как у нас. Олигархия богачей и олигархия тайных обществ не внове. Рассмотрим свеженькое — прессу наших дней. Менее всего мы враждебны свободной прессе: гласность — форма существования демократии (как и монархии, и аристократии). Но когда всерьёз называют прессу «четвёртой властью», возникает вопрос, какова природа этой власти? Демократическая? Кто избирает редактора? Кто избирает журналиста? Аристократическая? Смешно! Пока пресса — отрасль сферы обслуживания (как и полиция), дай ей Бог здоровья! Когда становится властью (как и полиция), вы в опасности, граждане.
Любая олигархия заинтересована в массах, в уничтожении общества, в замене его стадом. Коммунистический режим для этого перемешивал народ, лишая его гражданской солидарности. Перемешивал комсомольскими стройками, лимитом, уничтожением «неперспективных» деревень. Больше всего страдала Москва, за ней следом — немногие крупнейшие города. Их власти всегда боялись и усердно создавали население без роду, без племени, покорное начальству. Не за «демократов» голосовали Москва, Петербург, Екатеринбург, а за начальство. Не интеллигенты обеспечивали прохождение на выборах иных депутатов, что для многих — явные враги русского народа, а лимитчики. Ещё во время «ельцинского референдума» 1993 года было замечено: где есть рабочие общежития, там послушно отбарабанят пресловутое «Да. Да. Нет. Да» все 90%. А в соседнем квартале с семейным укладом жизни уже только 50%. Так же закономерно город лимитчиков Зеленоград выезжал автобусами на «демократические» массовки. И так же закономерно превратился в криминальный центр Подмосковья.
Бюрократия, бюрократическая олигархия обожает перемещенных лиц. Не по доброте душевной расселял Горбачёв в русских областях месхов, изгнанных Сталиным из Грузии, а затем узбекскими погромщиками из Узбекистана, вместо того, чтобы переселить их домой в Грузию на узбекские деньги. Потом пристраивали армянских беженцев из Азербайджана и азербайджанских — из Армении. Теперь журналистка смеет заявлять с телеэкрана, что беженцы пользуются всеми правами российских граждан. Посмела бы такое ляпнуть гражданскому обществу, назавтра лишилась бы гражданских прав вместе со всем семейством!
Теперь, замечая невесть откуда взявшуюся страстную озабоченность судьбами русских в «ближнем зарубежье», озабоченность изданий, ранее особых симпатий к русским не проявлявших, задумываешься. На поверхности, конечно, страх перед вполне реальной русской ирредентой — движением за воссоединение нации. Не лучше ли поскорей выпихнуть великороссов с их земель в усечённую РФ? Но право же, вдруг они умные? Вдруг это ещё и стремление обогатить олигархию несколькими миллионами людей, лишённых корней и собственности, полностью зависимых от начальства?
Думается, однако, что социальная ситуация хуже, чем нам хотелось бы, но лучше, чем нам кажется. Воронежская область первой разграничила категории «гражданин» и «житель». Демократическая тенденция в обществе есть, как есть и монархическая. И они не враждебны друг другу.