дикие рори пауэр о чем
Дикие рори пауэр о чем
Посвящается моей маме,
и всем нашим версиям,
что у нас получится
Джерард Мэнли Хопкинс [1].
*Хопкинс, Джерард Мэнли (1844–1889) — английский поэт и католический священник. — Примеч. ред.
Движение. Далеко внизу, в заснеженном лесу. В зарослях среди деревьев. С крыши видно, как изгибаются ветви кустарника, пока что-то направляется в сторону океана.
Судя по размеру, это койот — крупный, мне по плечо. С зубищами, которые ложатся в ладонь, как ножи. Я знаю, потому что однажды нашла один такой в заборе. Я забрала его и спрятала у себя под кроватью.
Это происходит с каждой из нас. Мы больны чем-то странным и не знаем почему. Из нас рвутся инородные объекты, мы теряем части тел и отращиваем новые, кожа сходит с нас лоскутами, а потом все вдруг прекращается, как будто болезнь затаилась до лучших времен.
Через прицел я вижу мир, выбеленный полуденным солнцем. Вижу леса, растянувшиеся до самого края острова, и океан за ними. Вижу ощетинившиеся сосны, макушки которых возвышаются над домом. Местами — там, где дубы или березы сбросили листья, — виднеются темные залысины, но бо´льшая часть лесного полога плотно соткана из затвердевших от мороза иголок. Через них пробивается только антенна — толку от нее чуть, потому что сигнала больше нет.
Со стороны дороги раздается крик, и из-за деревьев появляется лодочная смена. Пересечь весь остров и добраться до пирса, куда раньше причаливали паромы, а теперь флот доставляет продовольствие и одежду, способны единицы. Остальные сидят за забором и молятся об их возвращении.
Самая высокая фигура — мисс Уэлч — останавливается у ворот и возится с замком. Наконец ворота распахиваются, и лодочницы, румяные с мороза, вваливаются внутрь. Все трое невредимы и сгибаются под тяжестью банок, мясных консервов и коробок с рафинадом. Уэлч поворачивается, чтобы запереть ворота. Из учителей она была самой молодой, от силы лет на пять старше самых взрослых из нас. Раньше она жила в нашем крыле и смотрела сквозь пальцы на тех, кто возвращался в комнату после отбоя. Теперь она пересчитывает нас каждое утро, чтобы удостовериться, что за ночь никто не умер.
Она машет рукой, отпуская нас, и Байетт машет в ответ. Я отвечаю за ворота. Байетт — за дорогу. Иногда мы меняемся, правда ненадолго, потому что мой глаз не очень хорошо видит вдаль. Но даже так стрелок из меня лучше, чем из доброй половины тех, кто мог бы занять мое место.
Последняя из лодочниц поднимается на крыльцо, и наша смена заканчивается. Разрядить ружья. Сложить патроны в коробку для следующей смены. Сунуть один в карман — на всякий случай.
От плоской кровли скат крыши плавно уходит вниз, с третьего этажа на второй. Мы спускаемся к открытому окну и запрыгиваем внутрь. В юбках и гольфах, которые мы носили раньше, было тяжелее, и какой-то внутренний голос до сих пор напоминает нам не разводить колени слишком широко. Это было давно. Теперь, в рваных джинсах, беспокоиться не о чем.
Байетт забирается в дом следом за мной, оставляя на вытертом подоконнике очередной отпечаток, и перебрасывает через плечо волосы. Прямые, как у меня, светлого каштанового оттенка. Чистые. У нас может не быть хлеба, но шампунь есть всегда.
— Что ты видела? — спрашивает она.
Завтрак был скудный, и меня потряхивает от голода. Я знаю, что Байетт чувствует то же самое, поэтому мы торопливо спускаемся на первый этаж, в просторный вестибюль с высокими потолками. Покосившиеся, покрытые царапинами столы. Камин. Диваны с высокими жесткими спинками — набивка пошла на растопку. И мы — все, кто остался, шумные и живые.
Когда все началось, нас было сто учениц и двадцать учителей. Вместе мы занимали оба крыла, пристроенные к старому зданию. Теперь нам хватает одного.
Лодочницы вваливаются в вестибюль через парадные двери, сбрасывают мешки на пол, и начинается битва за еду. В основном нам присылают консервы, иногда вяленое мясо. Свежих продуктов почти не бывает, а если что-то и перепадает, этого никогда не хватает на всех, и чаще всего обед состоит из мизерных пайков, которые Уэлч держит в запертой на ключ кладовой и распределяет между нами. Но сегодня поставочный день, лодочная смена вернулась с припасами, и Уэлч с директрисой отступают в сторону, позволяя каждой из нас сразиться за свой обед.
Нам с Байетт сражаться нет нужды. Риз стоит у самой двери и оттаскивает для нас в сторону один из мешков. Будь это кто-то другой, остальные бы возмутились, но у Риз вместо левой руки лапа с острыми чешуйчатыми когтями, и никто не осмеливается возразить.
Она заболела одной из последних. Я думала, что болезнь ее пощадила, что она в безопасности, — а потом началось. Кожа покрылась серебристыми чешуйками, проступившими как будто бы изнутри. То же случилось с другой девочкой из нашего класса. Чешуя начала расползаться по всему телу, охлаждая кровь; однажды утром Риз не проснулась, и тогда мы решили, что ей уже не помочь, отнесли ее наверх и стали ждать, когда она умрет. Но Риз не умерла. Несколько дней она пролежала в лазарете, точно труп, а потом вдруг вернулась как ни в чем не бывало, и ее левая рука, хоть и превратилась в когтистую лапу, все еще принадлежала ей.
Риз вспарывает мешок и пропускает нас с Байетт вперед. Желудок сводит спазмами, во рту скапливается слюна. Что угодно, я согласна на что угодно. Но нам не повезло с мешком. Мыло. Спички. Упаковка шариковых ручек. Коробка патронов. И вдруг внизу, на самом дне, я вижу апельсин — настоящий апельсин с одним-единственным темным пятнышком на кожуре.
Мы бросаемся вперед. Серебряная рука Риз хватает меня за воротник, и я чувствую, как перекатываются под чешуей волны жара, но отталкиваю ее и коленом придавливаю к полу. Потом наваливаюсь на Байетт и зажимаю ей шею локтем. Кто-то из них пинает меня — я не знаю, кто именно. Чей-то кулак бьет меня по затылку, и я кубарем отлетаю к лестнице и с треском прикладываюсь носом о ступеньку. Меня ослепляет вспышка боли. Сквозь боль пробиваются оживленные крики девочек, окруживших нас кольцом.
Кто-то наматывает мои волосы на кулак и дергает изо всех сил. Я изворачиваюсь, впиваюсь зубами в кожу с проступившими на ней венами, и противница взвизгивает. Моя хватка слабеет. Ее — тоже. Мы отползаем друг от друга.
Я трясу головой, избавляясь от залившей глаз крови. Риз лежит посреди лестницы, сжимая в руке апельсин. Она победила.
Мы называем ее «токс», и первые несколько месяцев ее даже пытались вписать в учебный план. История эпидемий вирусных заболеваний западной цивилизации. Корень токс- в насыщенных латинизмами языках. Нормативы фармацевтической деятельности в штате Мэн. Учеба продолжалась, учителя с пятнами крови на одежде рассказывали у доски о предстоящих контрольных так, будто через неделю мы встретимся с ними в том же составе. Это не конец света, говорили они, ваша задача — учиться.
Завтрак в столовой. Математика, английский, французский. Обед, стрельба по мишеням. Физкультура, первая помощь, мисс Уэлч перевязывает раны, директриса делает уколы. Сбор на ужин и отбой до утра, когда станет ясно, кого мы лишились на этот раз. Нет, я не знаю, что с вами, говорит мисс Уэлч. Да, вы поправитесь. Да, скоро вы вернетесь домой.
Она поднимает свой планшет и показывает мне лежащую под ним тонкую книгу в переплете. Темно-синяя, с золотым тиснением. Она мне знакома. Ракстерский школьный альбом. Последний, который мы сделали до токс, альбом того единственного года, который я отучилась полностью.
Я торопливо хватаюсь за доску.
Она не отвечает. Открывает его, медленно пролистывает.
– Это был твой первый год в Ракстере, верно? Год до начала токс?
– Тебя почти нет на фотографиях.
Не люблю фоткаться
– О, смотри, вот ты. – Она протягивает альбом, и я беру его и кладу на колени.
На фото я, Гетти и Риз сидим на диване в вестибюле. Гетти смотрит на меня и что-то рассказывает, а Риз примостилась на подлокотнике у меня за спиной и заплетает мне волосы. Она улыбается – едва заметно, но все-таки, – а у меня закрыты глаза, голова откинута назад. Я смеюсь. Это очень похоже на сегодняшний Ракстер, только диван еще не выпотрошен, а на заднем фоне на подоконнике стоит ваза с ракстерскими ирисами.
– Кто они? Твои подруги.
Я наклоняюсь ближе к странице. Глаза у Гетти теплые и широко распахнуты от радости. Я почти забыла, как она выглядела с двумя глазами.
– Это ведь Гетти? Гетти Гапин? А это, выходит, Риз Харкер.
Я захлопываю альбом, когда психиатр наклоняется ближе, и прячу его под свою доску. Еще одна из команды Паретты, задает про моих подруг вопросы, для которых у нее нет причин. Я не позволю Гетти или Риз стать следующей, кто окажется в этой постели.
Зачем вам это знать
Она склоняет голову набок, выпрямляясь, и складывает руки на коленях.
– Ты хочешь их защитить. Понимаю. Но ты зря беспокоишься, Байетт. Им ничего не грозит. Мисс Уэлч и ваша директриса за ними приглядывают.
Что-то внутри меня щелкает зубами. Я вскакиваю с постели. Слишком быстро – голова тут же идет кругом. Психиатр наблюдает, положив одну руку на тревожную кнопку у края моей кровати. Кнопку на случай экстренных ситуаций.
– Байетт, – говорит она. – Прошу тебя, сядь.
Мир рассеивается. Размывается, искажается, неизменной остается только пульсация венки на ее шее. Раз – я нависаю над ней. Два – она жмет на тревожную кнопку, и включается сигнализация. Три – мои колени упираются ей в ребра, ее рука крепко зажата в моих, костюм порван. Четыре – мои ногти впиваются ей в кожу.
– Байетт! – кричит кто-то. – Что ты делаешь?
Чьи-то руки хватают меня в охапку и дергают назад. Меня кидают на пол, и я ударяюсь головой. Психиатр прижимает к груди руку, по которой струится кровь. На запястье у нее две глубокие кривые отметины. Во рту у меня влажно и липко.
Я расплываюсь в улыбке. Мир вокруг такой яркий и новый! А потом оно уходит, и я снова остаюсь одна. Чья-то ладонь зажимает мне рот. Укол в плечо, темнота.
Пощечина приводит меня в чувство. Я судорожно вдыхаю.
Надо мной мигает лампа. Я в своей постели, руки снова стянуты ремнями. Зрение постепенно обретает четкость, размытые фигуры превращаются в людей, и первое нависающее надо мной оскаленное лицо принадлежит Паретте.
Кто-то наваливается на меня и связывает вместе ноги. Я дергаюсь; что-то внутри отчаянно рвется на волю, пока ремни затягиваются все туже. Ремень на бедрах, еще один – на лодыжках. На запястьях. И – впервые – на плечах, и эти ремни идут куда-то ко лбу и подбородку.
Я извиваюсь, пытаясь опуститься пониже, чтобы немного ослабить ремень на бедрах, и Паретта жестко придавливает меня в кровати.
На шее ремня пока нет, и я мотаю головой из стороны в сторону. Я закричу, я сделаю это, и нам всем будет больно, но пусть лучше всем, чем только мне.
– Не давай ей говорить! – кричит Паретта. Кто-то, стоящий сзади, зажимает мою голову обеими руками; это Тедди, это лицо Тедди, и он поглаживает мне волосы.
– Все хорошо, – повторяет он снова и снова. – Расслабься. Я рядом.
Кажется, с ним все в порядке, но я знаю, куда смотреть, и вижу, что оно приближается. Горящие щеки. То, как на его лице на секунду мелькает паника.
Все начинается, когда по его телу проходит волна. Эта волна прокатывается через него, и на лбу у него проступает пот. А потом его охватывает дрожь, которую невозможно унять, и он нависает надо мной со стекающей по подбородку слюной. Он срывает с себя маску, выплевывает что-то, и это что-то падает мне на грудь. Белый осколок. Кость.
– Тедди. О боже. – В одну секунду Паретта оказывается рядом с ним и помогает ему подняться, но его ноги поочередно подкашиваются. – Тедди, ты меня слышишь? Тедди!
Обо мне все забыли, меня оставили на кровати, не затянув до конца ремни, так что я изворачиваюсь и вижу, что он лежит на полу. Глаза у него закатились. Тело сотрясает мелкая дрожь.
Его укладывают на каталку и увозят прочь. Я остаюсь одна.
Гетти
Риз зовет меня по имени, слегка трясет, и я просыпаюсь. Кожа влажная, пот пропитал рубашку на спине; в горле саднит, как будто я долго сдерживала крик.
В школе тихо – ни звука из других спален, – а луна стоит так высоко, что в окно ее не видно. Наверное, уже за полночь. В это время года до рассвета еще несколько часов, но трава белая от инея и блестит. В лесу должно быть достаточно светло, чтобы обойтись без фонарика.
Мы выбираемся из постели и медленно, чтобы не шуметь, продвигаемся к выходу. У двери я останавливаюсь. Сейчас я знаю, что Байетт жива. Если я пойду в лес, то возьмусь за эту мысль обеими руками и буду гнуть ее, испытывая на прочность.
– Готова? – спрашивает Риз у меня за спиной.
Байетт жива. Она жива и нуждается во мне так же, как я всегда нуждалась в ней.
Мы выходим из комнаты и крадемся по коридору; Риз натянула капюшон, чтобы приглушить свет волос, и идет так близко, что я чувствую, как костяшки ее пальцев задевают мои. Все спят, а если не спят, то не подают виду, так что мы спокойно минуем спальни и выходим на полуэтаж.
На верхней площадке лестницы мы приседаем, и я пытаюсь разглядеть дежурную у парадного входа. Интересно, поможет ли она Уэлч отвести Байетт в дом Харкеров, или Уэлч сделает всё сама.
Хотя вестибюль залит серебристым светом, проникающим через многочисленные окна, я никого не вижу. Возможно, проблема в слепом глазу, и я подталкиваю локтем Риз.
– Не знаю, – говорит Риз. Я оглядываюсь и вижу, что она хмурится. – Кто-то должен дежурить у двери.
– Наверное, она изменила расписание. – Мы обе знаем почему, даже если не говорим этого вслух: Уэлч не хочет, чтобы кто-то видел, что она собирается сделать. Ей так удобнее, это факт, но и мне тоже, и я не готова упускать это преимущество. – Давай выйдем на улицу.
Рецензия на «Дикие» Рори Пауэр. Частная школа для девочек и вирус, вызывающий мутации
Поделится
У Young Adult (книги о взрослых подростках) есть два популярных направления. YA-авторы предлагают своей аудитории либо романтическую драму/комедию, либо фэнтези; историю, в которой юные герои живут по соседству и находят себя на улицах простого города или же формируют характер в недалеком антиутопическом будущем, сталкиваясь со сверхъестественными, а не бытовыми препятствиями. Роман Рори Пауэр «Дикие» можно отнести ко второй категории — с поправкой на то, что это далеко не самая классическая история о взрослении.
Токс коснулся и девочек — не столько морально, сколько физически. В школе их осталось порядка двадцати (возраст колышется от 11 до 16 лет), но наше внимание сосредоточено на трех подругах: Гетти, Байетт и Риз. Никому не разрешено покидать территорию заведения, а героини живут по строгим правилам, трепетно ожидая, когда военные, вместе с едой и одеждой, наконец отправят им и лекарство.
«Дикие» — далеко не та книга, которую стоит читать ради сюжета. Как и многие YA-произведения, романы о подростках для подростков рассказывают одну и ту же историю о трудном ребенке, который не вписывается в общие рамки и так или иначе отдален от сверстников. Единственное, что спасает подобные романы — оригинальный стиль, формат, иными словами авторские литературные приемы, раскрашивающие шаблонный сюжет.
Книга Рори Пауэр не исключение: с каждой страницей девочки открывают что-то новое в себе, своем характере и теле. И именно на последнем акцентируют внимание «Дикие»: токс вызывает мутацию не только у животных и растений, но и у людей. Физиология героинь меняется кардинально: у одной вырастает второе сердце, у другой светятся волосы, третья покрывается чешуйками, а у Гетти, например, что-то движется под заросшим глазом.
«Дикие» от и до построены на подобных деталях. Вдохновением для дебютного произведения Рори Пауэр стал роман Джеффа Вандермеера «Аннигиляция» (тот, что экранизировал Алекс Гарленд для Netflix), чей стиль во многом и переняла писательница. Страницы натуралистичных описаний, отвратительные подробности, неприятные не столько образы, сколько сами по себе слова.
«Дикие» заливают кровью и желчью каждую страницу, каждое слово покрывается гнилью: роман заставляет визуализировать каждую деталь, а от его противных портретов и пейзажей никуда не деться — они слишком яркие, чтобы их игнорировать.
- Рецензия на «Аннигиляцию»
Рисунок главных героинь от Fujixia
Отталкиваясь от интимных условий и взаимоотношений, Пауэр делает шаг в сторону любовной арки, но шаг неуверенный — ЛГБТ-драма прерывается триллером, а «Дикие» все больше вдаются в детали о выживании на острове. И как триллеру роману удается захватить: каждая вторая глава кончается клиффхэнгером, пускай сюжет во многом и линеен. Сервис Bookmate даже сыграл на формате книги и выпустил «Дикие» в четырех частях, каждая из которых выходила поочередно, прямо как сериал — и книга оказалась максимально податливой.
Рисунок героинь от Fujixia
В «Дикие» можно вчитаться и вычленить ряд образов (вроде, мутация — это переходный возраст, а приступы токса — менструация), но чего-либо выдающегося и оригинального в сюжетном плане Пауэр не предлагает. Это сугубо эстетический, терпкий по атмосфере роман, который пугает и отвращает одними и теми же образами. В которые хочется зарыться, но сильно вдаваться в них не обязательно.
Уже больше года школа-пансион для девочек на острове Ракстер находится под карантином. Из-за неизвестного вируса все учителя погибли, а тела Гетти и ее одноклассниц мутировали. Отрезанные от мира, девушки не покидают стен школы. Все, что им остается, — это ждать обещанного лекарства. Но когда лучшая подруга Гетти пропадает, она готова пожертвовать всем, лишь бы ее найти.
Дикие читать онлайн бесплатно
Посвящается моей маме,
и всем нашим версиям,
что у нас получится
Джерард Мэнли Хопкинс [1].
*Хопкинс, Джерард Мэнли (1844–1889) — английский поэт и католический священник. — Примеч. ред.
Движение. Далеко внизу, в заснеженном лесу. В зарослях среди деревьев. С крыши видно, как изгибаются ветви кустарника, пока что-то направляется в сторону океана.
Судя по размеру, это койот — крупный, мне по плечо. С зубищами, которые ложатся в ладонь, как ножи. Я знаю, потому что однажды нашла один такой в заборе. Я забрала его и спрятала у себя под кроватью.
Это происходит с каждой из нас. Мы больны чем-то странным и не знаем почему. Из нас рвутся инородные объекты, мы теряем части тел и отращиваем новые, кожа сходит с нас лоскутами, а потом все вдруг прекращается, как будто болезнь затаилась до лучших времен.
Через прицел я вижу мир, выбеленный полуденным солнцем. Вижу леса, растянувшиеся до самого края острова, и океан за ними. Вижу ощетинившиеся сосны, макушки которых возвышаются над домом. Местами — там, где дубы или березы сбросили листья, — виднеются темные залысины, но бо´льшая часть лесного полога плотно соткана из затвердевших от мороза иголок. Через них пробивается только антенна — толку от нее чуть, потому что сигнала больше нет.
Со стороны дороги раздается крик, и из-за деревьев появляется лодочная смена. Пересечь весь остров и добраться до пирса, куда раньше причаливали паромы, а теперь флот доставляет продовольствие и одежду, способны единицы. Остальные сидят за забором и молятся об их возвращении.
Самая высокая фигура — мисс Уэлч — останавливается у ворот и возится с замком. Наконец ворота распахиваются, и лодочницы, румяные с мороза, вваливаются внутрь. Все трое невредимы и сгибаются под тяжестью банок, мясных консервов и коробок с рафинадом. Уэлч поворачивается, чтобы запереть ворота. Из учителей она была самой молодой, от силы лет на пять старше самых взрослых из нас. Раньше она жила в нашем крыле и смотрела сквозь пальцы на тех, кто возвращался в комнату после отбоя. Теперь она пересчитывает нас каждое утро, чтобы удостовериться, что за ночь никто не умер.
Она машет рукой, отпуская нас, и Байетт машет в ответ. Я отвечаю за ворота. Байетт — за дорогу. Иногда мы меняемся, правда ненадолго, потому что мой глаз не очень хорошо видит вдаль. Но даже так стрелок из меня лучше, чем из доброй половины тех, кто мог бы занять мое место.
Последняя из лодочниц поднимается на крыльцо, и наша смена заканчивается. Разрядить ружья. Сложить патроны в коробку для следующей смены. Сунуть один в карман — на всякий случай.
От плоской кровли скат крыши плавно уходит вниз, с третьего этажа на второй. Мы спускаемся к открытому окну и запрыгиваем внутрь. В юбках и гольфах, которые мы носили раньше, было тяжелее, и какой-то внутренний голос до сих пор напоминает нам не разводить колени слишком широко. Это было давно. Теперь, в рваных джинсах, беспокоиться не о чем.
Байетт забирается в дом следом за мной, оставляя на вытертом подоконнике очередной отпечаток, и перебрасывает через плечо волосы. Прямые, как у меня, светлого каштанового оттенка. Чистые. У нас может не быть хлеба, но шампунь есть всегда.
— Что ты видела? — спрашивает она.
Завтрак был скудный, и меня потряхивает от голода. Я знаю, что Байетт чувствует то же самое, поэтому мы торопливо спускаемся на первый этаж, в просторный вестибюль с высокими потолками. Покосившиеся, покрытые царапинами столы. Камин. Диваны с высокими жесткими спинками — набивка пошла на растопку. И мы — все, кто остался, шумные и живые.
Когда все началось, нас было сто учениц и двадцать учителей. Вместе мы занимали оба крыла, пристроенные к старому зданию. Теперь нам хватает одного.
Лодочницы вваливаются в вестибюль через парадные двери, сбрасывают мешки на пол, и начинается битва за еду. В основном нам присылают консервы, иногда вяленое мясо. Свежих продуктов почти не бывает, а если что-то и перепадает, этого никогда не хватает на всех, и чаще всего обед состоит из мизерных пайков, которые Уэлч держит в запертой на ключ кладовой и распределяет между нами. Но сегодня поставочный день, лодочная смена вернулась с припасами, и Уэлч с директрисой отступают в сторону, позволяя каждой из нас сразиться за свой обед.
Нам с Байетт сражаться нет нужды. Риз стоит у самой двери и оттаскивает для нас в сторону один из мешков. Будь это кто-то другой, остальные бы возмутились, но у Риз вместо левой руки лапа с острыми чешуйчатыми когтями, и никто не осмеливается возразить.
Она заболела одной из последних. Я думала, что болезнь ее пощадила, что она в безопасности, — а потом началось. Кожа покрылась серебристыми чешуйками, проступившими как будто бы изнутри. То же случилось с другой девочкой из нашего класса. Чешуя начала расползаться по всему телу, охлаждая кровь; однажды утром Риз не проснулась, и тогда мы решили, что ей уже не помочь, отнесли ее наверх и стали ждать, когда она умрет. Но Риз не умерла. Несколько дней она пролежала в лазарете, точно труп, а потом вдруг вернулась как ни в чем не бывало, и ее левая рука, хоть и превратилась в когтистую лапу, все еще принадлежала ей.
Риз вспарывает мешок и пропускает нас с Байетт вперед. Желудок сводит спазмами, во рту скапливается слюна. Что угодно, я согласна на что угодно. Но нам не повезло с мешком. Мыло. Спички. Упаковка шариковых ручек. Коробка патронов. И вдруг внизу, на самом дне, я вижу апельсин — настоящий апельсин с одним-единственным темным пятнышком на кожуре.
Мы бросаемся вперед. Серебряная рука Риз хватает меня за воротник, и я чувствую, как перекатываются под чешуей волны жара, но отталкиваю ее и коленом придавливаю к полу. Потом наваливаюсь на Байетт и зажимаю ей шею локтем. Кто-то из них пинает меня — я не знаю, кто именно. Чей-то кулак бьет меня по затылку, и я кубарем отлетаю к лестнице и с треском прикладываюсь носом о ступеньку. Меня ослепляет вспышка боли. Сквозь боль пробиваются оживленные крики девочек, окруживших нас кольцом.
Кто-то наматывает мои волосы на кулак и дергает изо всех сил. Я изворачиваюсь, впиваюсь зубами в кожу с проступившими на ней венами, и противница взвизгивает. Моя хватка слабеет. Ее — тоже. Мы отползаем друг от друга.
Я трясу головой, избавляясь от залившей глаз крови. Риз лежит посреди лестницы, сжимая в руке апельсин. Она победила.
Мы называем ее «токс», и первые несколько месяцев ее даже пытались вписать в учебный план. История эпидемий вирусных заболеваний западной цивилизации. Корень токс- в насыщенных латинизмами языках. Нормативы фармацевтической деятельности в штате Мэн. Учеба продолжалась, учителя с пятнами крови на одежде рассказывали у доски о предстоящих контрольных так, будто через неделю мы встретимся с ними в том же составе. Это не конец света, говорили они, ваша задача — учиться.
Завтрак в столовой. Математика, английский, французский. Обед, стрельба по мишеням. Физкультура, первая помощь, мисс Уэлч перевязывает раны, директриса делает уколы. Сбор на ужин и отбой до утра, когда станет ясно, кого мы лишились на этот раз. Нет, я не знаю, что с вами, говорит мисс Уэлч. Да, вы поправитесь. Да, скоро вы вернетесь домой.