как я хочу чтоб строчки эти забыли что они слова
Как я хочу, чтоб строчки эти…
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
Вот вспомнила я эти стихи Владимира Соколова и поняла, что вспомнила не случайно. Каждый раз, когда я читаю стихи, которые мне нравятся, я думаю: «Вот сейчас закрою книгу и тем самым запру в ней живые строки. И будут они там задыхаться, пока кто-нибудь их не расколдует, снова открыв книгу». «Распахнутая страница» – предел мечтаний. Но часто ли такое случается?
Часто ли появляется повод открыть книгу и перечесть стихи? Везет тем, у кого хорошая память на стихи. У меня – плохая. Поэтому во мне живут не стихи, а лишь отдельные строки. А чаще даже некая бессловесная аура. А стихам жить хочется, как и всему живому. В чем-то они, конечно, счастливее поэта. Поэту непременно отмерен земной срок, а стихи могут жить вечно. Но как? В книгах, которые пылятся на полках? В чьей-то памяти? Вот поэт и пишет: «Как я хочу, чтоб строчки эти забыли, что они слова. », и стали тем, что нельзя упрятать под обложку, запереть и забыть. То есть ветром, деревом, птицей.
Но зачем тогда было огород городить, превращая стихию в слова? А затем, что есть те, кого почему-то тянет переплавлять в слова все на свете. И есть те, кому сочетание слов «сырые бульвары» говорит больше, чем просто сырые бульвары, по которым топают ножки. Есть те, кто гораздо лучше чувствует дыхание и глубину жизни через стихи. В соколовских стихах глубина возникает, по-моему, благодаря глаголу «дохнула», а ширь и высь – благодаря эпитету «распахнутый».
А еще стихи могут играть роль путеводителя или указки. Или, если не бояться говорить красиво, волшебной палочки. Шли бы мы себе и шли в ветреный день под дождем и под небом и думали бы свою трудную думу. И вдруг коснулась всего этого волшебная палочка, и «дохнула жизни глубина», и «раздался свет», а «из распахнутой страницы» вылетели птицы.
Насколько была бы осмысленней и нарядней жизнь, если бы мы не расставались со стихами. Но возможно ли это?
О чем это, господи? О том, что на веревке висит белье и его раздувает ветер. И вот у нас на глазах проза жизни превращается в поэзию, а значит, в праздник.
Вот наоткрывала Америк. Повторила то, что и без меня известно. Все и так могут отличить прозу от стихов и рутину от праздников. Но я взялась писать по совсем другой причине: я все думаю, как сделать стихи неотъемлемой частью жизни, чем-то, что растворено в воздухе, которым дышим. Ведь жить-то со стихами куда легче, чем без них. Потому что стихи позволяют часть земного пути пролететь по воздуху. Элевация – так это, кажется, называется.
Я понимаю, что руководило Бродским, когда он предлагал продавать сборники стихов в супермаркетах и класть на тумбочку в гостиницах, как Библию. Другими словами, насаждать. Но хорошо ли это? Ведь те стихи, что в нас впихивали в школе, отвращали. Так что же делать? Не знаю. Знаю только, что жаль стихи, которые, даже будучи изданными и собранными в книжку, проводят большую часть жизни взаперти (смотри выше), и жаль нас, живущих без стихов. Как нас соединить, при этом не насильно, а только на добровольных началах? Есть идеи? Весь Интернет полнится информацией о чудодейственных средствах от того, другого, третьего: что-то надо подсушить, что-то залить кипятком и потом остудить и принимать по чайной ложке до или после. А я предлагаю свое: стихи. Выпустить их на волю, чтоб они летали и залетали к нам в окно или сразу в душу. Насколько праздничней была бы жизнь.
Как это сделать, ума не приложу. Наверное, мой вопрос похож на тот, что задает сам себе норштейновский Ёжик – как, мол, не тонет в тумане Белая Лошадь? А поэзия – она и есть Белая Лошадь (синоним счастья, любви и прочих чудес).
Вот сетую, что стихи заперты в книгах, но и книги-то ценой по 500 рублей недоступны сегодня. А когда-то в начале перестройки выходили хорошие вещи массовым тиражом в издательстве «Огонёк» и стоили копейки. Может, хотя бы к этому вернуться? Говорят, что задать вопрос – уже полдела. Дай бог!
У нас трудная жизнь, но хорошая поэзия, которая может немного облегчить эту жизнь и даже хоть ненадолго нас осчастливить.
Как я хочу чтоб строчки эти забыли что они слова
ЭТО ВЕЧНОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ…
Владимир Соколов прошел долгий путь в литературе. Поэт оставался самим собой, однако менялось время, и поэтический голос звучал в соответствии с меняющимся временем.
Перед читателем — книга, отмечающая вехи пройденного поэтом пути. Мы сочли естественным и логичным расположить стихи Соколова по десятилетиям соколовского времени. Принцип хронологии и традиционной периодизации дает возможность внимательно проследить эволюцию поэта.
Необходимы несколько оговорок и уточнений.
В книге есть редкие исключения из хронологической последовательности. Так, первый раздел открывается стихотворением «Как я хочу, чтоб строчки эти…», хотя оно написано несколько позже следующих за ним вещей, — по той причине, что это — эмблематическое стихотворение, очень сильно прозвучавшее в свое время и предопределившее весь дальнейший путь Соколова.
В сороковых годах написано скромное количество стихотворений — автор был молод, он только начинал, и поэтому первый раздел книги включает стихи сороковых и пятидесятых совокупно.
Соколов — лирик чистой воды, и природа его дарования определенно сказывалась в поэмах. «Вот вам конспект лирической поэмы». Элементы эпоса, разумеется, самоочевидны, но соколовские поэмы — все-таки лирика прежде всего. Иногда он собирал их в раздел «Поэмы» или — еще точнее — «Лирические поэмы», но в любом случае его поэмы органически вплетались в лирику как таковую. Показательно, например, что у такой вещи, как «Улица», нет подзаголовка «поэма». В нашей книге «Улица» идет в ряду «чистой лирики», тогда как остальные поэмы замыкают тот или иной раздел («Семидесятые» и «Девяностые»), и в этом тоже сказывается воля автора.
Нет в нашей книге ни переводов, ни прозы — то и другое, значительное по объему и ценности, не входит в рамки нашего проекта.
Приношу сердечную благодарность за разнообразную помощь в осуществлении книги — С. С. Лесневскому, Н. С. Аришиной, Ю. Б. Лаврушину, Б. Н. Романову.
Книге предпослано эссе М. Е. Роговской-Соколовой «Я был поэтом на земле…». Ей же принадлежит и общий заголовок издания — по строке Соколова.
Вернемся к Соколову. Он опять необходим.
Я был поэтом на земле…
«Я был поэтом на земле…» — это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Его «звезда обетованная» отзывает его с Земли, где «глаза задумчивости вечной на Млечный путь устремлены».
Покидая Землю, поэт-пришелец с тоской сбрасывает «земную пыль, земной недолгий час». Но у него есть утешительное знание, что он исполнил своё предназначение, «поручение», оставляя людям главное, исполненное — свои стихи. Поэт Соколов, очень рано осознавший себя поэтом, всегда имел «представление о самом себе как о человеке, которому многое дано, и он должен во что бы то ни стало воплотить отпущенный дар чистыми руками и как можно лучше»[1]. Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение. «Я в путь готов, я здесь оставил душу». Душу свою и душу-любовь. Душа — ключевое слово в поэзии Соколова.
Поэт Соколов с грустью, с болью думает о расставании с миром земным, где у него «осталось только Божье время». И, уже приближаясь к миру горнему, он томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но бедные душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «…жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он всё же надеется своими стихами их «душу потрясти». А его душа страдает:
Он понимает, что эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом.
Здесь не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.
«Я уже давно заметил, — говорит Соколов в интервью с характерным названием „Поэзия в алиби не нуждается“, — одну черту во многих людях: удивительное умение уходить в сторону от ответственности».
Понятно, что поэт имеет в виду алиби не столько в юридическом смысле, сколько в моральном. А в моральном алиби нуждается тот, кто живёт вне морали, кто хочет жить «сыто и красиво», не думая о других, «кто может сделать умное лицо, сослаться на условья века», сохраняя хорошую мину «игрой улыбок, поз и междометий». Это антиподы истинного поэта, которые «нанесли немало внушительных поражений национальному архетипу, литературной традиции… Именно о них написаны известные строчки Владимира Соколова:
Теперь, когда «суровый Моцарт спит в гробу» и, казалось бы, можно не опасаться строгой соколовской отповеди, они развязно и лукаво заявляют, что это-де честный Соколов о себе… О нет, Соколов не станет убегать от ответа, кривить душой, особенно в стихах. Вся поэма «Сюжет» — про это:
А отповедь — она в его стихах, и на все времена.
Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость. Мотив усталости всё чаще возникает в поэзии Соколова последних лет.
С особой трагической силой этот мотив прозвучал в 1988 году в знаменитом стихотворении «Я устал от двадцатого века…». Но Соколов не был бы Соколовым, если бы он впадал в уныние, «поддавался времени», усталости и сиюминутным соблазнам. Его девиз: «Не поддаваться времени, его собою полнить, и даже в поздней темени о том, что будет, помнить». В его мироощущении, философии, в стихах — стремление «время победить, личный срок бессмертно утвердить». Залогом этой победы является его «всеотдайность» (он любил это болгарское слово, без перевода понятное русскому читателю) и широкий диапазон внутренней свободы, личностной и поэтической. Эта свобода уверенно выводит его за рамки «тихой поэзии», поэтического направления, признанным мэтром, лидером которого некоторые критики долгое время величали Владимира Соколова. Однако внимательное изучение его творчества убеждает в том, что «если слово „тихий“ и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком это слово подходит к названию океана», как остроумно заметил Юрий Поляков.
Как я хочу, чтоб строчки эти…
У нас трудная жизнь, но хорошая поэзия, которая может немного облегчить эту жизнь
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
Вот вспомнила я эти стихи Владимира Соколова и поняла, что вспомнила не случайно. Каждый раз, когда я читаю стихи, которые мне нравятся, я думаю: «Вот сейчас закрою книгу и тем самым запру в ней живые строки. И будут они там задыхаться, пока кто-нибудь их не расколдует, снова открыв книгу». «Распахнутая страница» – предел мечтаний. Но часто ли такое случается?
Часто ли появляется повод открыть книгу и перечесть стихи? Везет тем, у кого хорошая память на стихи. У меня – плохая. Поэтому во мне живут не стихи, а лишь отдельные строки. А чаще даже некая бессловесная аура. А стихам жить хочется, как и всему живому. В чем-то они, конечно, счастливее поэта. Поэту непременно отмерен земной срок, а стихи могут жить вечно. Но как? В книгах, которые пылятся на полках? В чьей-то памяти? Вот поэт и пишет: «Как я хочу, чтоб строчки эти забыли, что они слова. », и стали тем, что нельзя упрятать под обложку, запереть и забыть. То есть ветром, деревом, птицей.
Но зачем тогда было огород городить, превращая стихию в слова? А затем, что есть те, кого почему-то тянет переплавлять в слова все на свете. И есть те, кому сочетание слов «сырые бульвары» говорит больше, чем просто сырые бульвары, по которым топают ножки. Есть те, кто гораздо лучше чувствует дыхание и глубину жизни через стихи. В соколовских стихах глубина возникает, по-моему, благодаря глаголу «дохнула», а ширь и высь – благодаря эпитету «распахнутый».
А еще стихи могут играть роль путеводителя или указки. Или, если не бояться говорить красиво, волшебной палочки. Шли бы мы себе и шли в ветреный день под дождем и под небом и думали бы свою трудную думу. И вдруг коснулась всего этого волшебная палочка, и «дохнула жизни глубина», и «раздался свет», а «из распахнутой страницы» вылетели птицы.
Насколько была бы осмысленней и нарядней жизнь, если бы мы не расставались со стихами. Но возможно ли это?
Когда белье летит, оно-таки летит!
Так рвется в небеса, что отпустите птицу!
Всего-то пара брюк и всяческий петит –
Кому о них жалеть? Пустите, раз летится.
О чем это, господи? О том, что на веревке висит белье и его раздувает ветер. И вот у нас на глазах проза жизни превращается в поэзию, а значит, в праздник.
чтобы липа к платформе вплотную
обязательно чтобы сирень
от которой неделю-другую
ежегодно мозги набекрень
и вселенная всенепременно
по дороге с попойки домой
раскрывается тайной мгновенной
над садовой иной головой
хорошо бы для полного счастья
запах масляной краски и пусть
прошумит городское ненастье
и т.д. и т.п. наизусть
Вот наоткрывала Америк. Повторила то, что и без меня известно. Все и так могут отличить прозу от стихов и рутину от праздников. Но я взялась писать по совсем другой причине: я все думаю, как сделать стихи неотъемлемой частью жизни, чем-то, что растворено в воздухе, которым дышим. Ведь жить-то со стихами куда легче, чем без них. Потому что стихи позволяют часть земного пути пролететь по воздуху. Элевация – так это, кажется, называется.
Я понимаю, что руководило Бродским, когда он предлагал продавать сборники стихов в супермаркетах и класть на тумбочку в гостиницах, как Библию. Другими словами, насаждать. Но хорошо ли это? Ведь те стихи, что в нас впихивали в школе, отвращали. Так что же делать? Не знаю. Знаю только, что жаль стихи, которые, даже будучи изданными и собранными в книжку, проводят большую часть жизни взаперти (смотри выше), и жаль нас, живущих без стихов. Как нас соединить, при этом не насильно, а только на добровольных началах? Есть идеи? Весь Интернет полнится информацией о чудодейственных средствах от того, другого, третьего: что-то надо подсушить, что-то залить кипятком и потом остудить и принимать по чайной ложке до или после. А я предлагаю свое: стихи. Выпустить их на волю, чтоб они летали и залетали к нам в окно или сразу в душу. Насколько праздничней была бы жизнь.
Как это сделать, ума не приложу. Наверное, мой вопрос похож на тот, что задает сам себе норштейновский Ёжик – как, мол, не тонет в тумане Белая Лошадь? А поэзия – она и есть Белая Лошадь (синоним счастья, любви и прочих чудес).
Вот сетую, что стихи заперты в книгах, но и книги-то ценой по 500 рублей недоступны сегодня. А когда-то в начале перестройки выходили хорошие вещи массовым тиражом в издательстве «Огонёк» и стоили копейки. Может, хотя бы к этому вернуться? Говорят, что задать вопрос – уже полдела. Дай бог!
У нас трудная жизнь, но хорошая поэзия, которая может немного облегчить эту жизнь и даже хоть ненадолго нас осчастливить.
Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Статистика
Как я хочу, чтоб строчки эти Забыли, что они слова,
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
Машук оплыл — туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал почти в испуге
Перед спокойствием своим.
В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.
Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.
Когда смеются за спиной,
Мне кажется, что надо мной.
Когда дурное говорят
О ком-то ясного яснее,
Потупив угнетенно взгляд,
Я чувствую, что покраснею.
А если тяжкий снег идет
И никому в метель не выйти,
Не прогуляться у ворот,
Мне хочется сказать: простите.
Но я хитрец. Я берегу
Сознание того, что рядом
На москворецком берегу
Есть дом ее с крутым фасадом.
Она, не потупляя взгляд,
Когда метель недвижно ляжет,
Придет ко мне и тихо скажет,
Что я ни в чем не виноват.
Паровик. Гудок его глухой.
Ночь. Платформа. Думы об одном.
Снег метался, тонкий и сухой,
Железнодорожным полотном.
Извивался в свете фонаря,
Шел в порывах. Дрогнул паровик,
Белый дым, волнуясь и паря,
Снизу вверх окутал мост на миг.
Мост был выгнут через полотно.
Кто-то шел по этому мосту.
Шел незримо в клубах дыма, но
Сбоку луч вонзился в темноту.
И на дым летучий, на ничто
Пала человеческая тень.
Тень людская: кепка и пальто.
Дым качнулся, свет умчался в темь.
Паровик прогрохал под мостом,
Электричка встречная прошла.
И исчезла в воздухе пустом
Тень, что дымом поймана была.
Я не знал, что делать мне с тоской
О часах текучих. А кругом
Снег метался, тонкий и сухой,
Задыхался и бежал бегом.
Только я запомнил не его.
Свет и дым, и чью-то тень навек.
И не знал об этом ничего
Тот, мостом прошедший человек.
Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.
Спасибо, музыка, за то,
Что ты единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.
Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто,
Не знает, что с тобой поделать.
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Они со мной ночуют
В моем селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.
Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.
И хорошо мне. В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.
Это вечное стихотворенье (2 стр.)
подводят к пониманию того, в чём видел суть вручённого ему дарования Владимир Соколов.
Своему credo Соколов не изменял, потому что выстрадал его:
Окно и дверь. И чистый лист бумаги,
Да в пальцах это вечное перо.
И дуновенье горестной отваги:
Договорить, оставить серебро.
Серебро. Это талант, который, по евангельской притче, является даром Божьим, и его нельзя закопать в землю, а надо употребить на благо ближнего. Поэтическая мольба Соколова:
Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.
Вот вам конспект лирической поэмы.
Песочек, отмель возле глубины,
Любовь к искусству…
На краю бесконечности можно говорить обо всем не спеша…
Он успел сказать о многом. О счастливых встречах и горестных утратах, о белых ветках России и о её чёрных ветках, о музыке и о «художнике в чайной, где всемирный идёт разговор», о русском снеге, о военном детстве и о больших стройках его юности, о «бабочке, что над левкоем отлетает в ромашковый стан», о друзьях, о Пушкине и о Лермонтове, о старых церквях Болгарии и о таинственной глубине московских двориков, «о Великой защите, о масштабе её мировом»… И всё это озаряет Любовь.
И во внезапной схожести с людьми
Открыл такое счастье единенья,
Что защемило сердце от любви,
Любви, похожей на благодаренье.
Испытание временем,
Испытание веком,
Испытание бременем
И родным человеком.
Испытание женщиной,
Испытание славой.
Признанный классик русской поэзии второй половины XX века прожил сложную, многогранную жизнь, которая и «погрустить, и просиять успела». Смолоду он неуклонно вёл свою линию в поэзии, твёрдо зная, что «нет школ никаких, только совесть, да кем-то завещанный дар». Этот божественный дар он пронёс достойно, высоко, совершенствуя его до последнего дыхания. Потому и создал «стих как моленье», в котором и красота, и тайна, и любовь-благодаренье.
Это вечное стихотворенье
Не допишет никто никогда.
Марианна Роговская-Соколова
СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ
«Как я хочу, чтоб строчки эти…»
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
«Я люблю незнакомые улицы…»
Я люблю незнакомые улицы,
А особенно осенью, в дождь,
Когда небо темнеет и хмурится,
Пробегает деревьями дрожь.
А по крышам блестящим и мокрым
Дождик каплями крупными бьет.
По мутнеющим, плачущим стеклам
За слезинкой слезинка ползет.
Пляшут капли на крышах блестящих,
И струятся ручьи и журчат.
На деревьях, стволами скрипящих,
Бледно-желтые листья шумят…