катехон что это такое
Катехон
Кате́хо́н [1] ; катехоническая концепция (от греч. ὁ κατέχων — «Удерживающий») — богословское и политологическое понятие (теория), имеющая корни в христианской эсхатологии: нечто временно существующее в мире и препятствующее концу света и второму пришествию.
Содержание
Происхождение термина и понятие
В православной традиции толкование вышеприведённого стиха имело различные варианты. Первое толкование, принадлежащее св. Иоанну Златоусту и разделяемое бл. Феофилактом Болгарским, понимает под удерживающим Римскую Империю, препятствующую разгулу зла и анархии силой государственного закона. Второе толкование, также известное св. Иоанну Златоусту, и принимаемое бл. Феодоритом и св. Фотием, понимает под Удерживающим благодать Святого Духа, которая будет отнята у людей за всеобщее озлобление и оскудение любви. Третье толкование, принадлежащее преподобному Ефрему Сирину и св. Иоанну Дамаскину, связывает эти слова с Божиим определением о проповеди Евангелия во всей вселенной, необходимо предшествующей концу мира.
История разработки в русской политфилософии
Концепция «Удерживающего» начала активно разрабатываться в русском православном богословии и историософии в русской эмиграции XX века, в монархических кругах Русской Зарубежной Церкви, и всегда относилась по преимуществу к рухнувшей в марте 1917 года российской монархии. Последнее обстоятельство интерпретировалось как указание на то, что мир находится в непосредственном преддверии воцарения Антихриста.
Время Катехона. К Вселенскому через русское
Мы приняли решение возобновить активность интеллектуального центра «Катехон», созданного в 2016 году.
Наш центр не прекращал своей работы всё это время, но в большей степени ориентировался на международную аудиторию. В результате в 2020 году центр «Катехон» оказался одним из героев специального доклада Госдепартамента США, будучи признанным одной из важнейших колонн донесения до мировой аудитории точки зрения России и анализа процессов мировой политики с точки зрения российских национальных интересов. Конечно, в терминологии Госдепа это называется российской «дезинформацией» и «отстаиванием позиции Кремля», хотя на сей раз риторика холодной войны обогатилась новой формулировкой – «экосистема пропаганды». К другим колоннам «экосистемы кремлёвской пропаганды» были причислены Фонд стратегической культуры, geopolitica.ru, News Front и некоторые другие патриотические информационные центры. Причём Госдеп отнёсся к этим сайтам с особым вниманием именно потому, что они публикуют серьёзный геополитический анализ, глубокие теоретические материалы и основательные исследования, осознанно противостоящие глобалистской точке зрения на основные мировые процессы, открыто выступая против гегемонии современного Запада.
За докладом Госдепа последовали карательные меры по de-platforming и cancelling аккаунтов в YouTube, Twitter, Google и т. д. Коснулось это и такого масштабного медийного патриотического ресурса, как Царьград. Но, с другой стороны, это своего рода признание. Если Госдеп США считает «Катехон» смертельно опасным (для «экосистемы» глобалистской либеральной гегемонии), значит, мы на верном пути.
Фото: katehon.com/ru
Однако отныне мы собираемся сосредоточиться прежде всего на русской аудитории. Россия подходит к критической черте, как, впрочем, и всё человечество. На кону стоит само бытие русского государства и русского народа. В такие переломные моменты власти, народу и обществу жизненно необходима ясная и продуманная картина мира. Сегодня же в России массы вопросительно смотрят на власть, а власть отводит глаза в сторону. Однозначной стратегии, прозрачной государственной Идеи, понятной и цельной национальной стратегии нет. И взяться ей неоткуда.
Поэтому учредители и участники группы «Катехон» – Константин Малофеев, Александр Дугин, Сергей Глазьев и наши единомышленники – приняли решение сосредоточиться именно на этом. На активном участии в формулировке русской Идеи на новом историческом и цивилизационном витке, который довольно легко может привести нас в бездну, если всерьёз не поставить под вопрос оправданность того курса на неограниченный капитализм, раскрепощённую технику, разрушение традиционных институтов – Церкви, культуры, семьи, которым, увы, следует сегодня человечество и который в той или иной мере определяет приоритеты и ценности правящих российских элит.
Катехон – это глубочайшее понятие христианского толкования священной истории, связи духа и материи, веры и политики, человека и Бога, а также человека и… дьявола. Согласно христианской традиции перед наступлением Конца света в мир приходит «сын погибели», антихрист. Религиозное сознание, и не только православное и христианское, безошибочно узнает «антихриста»
в либеральной идеологии, разрушающей основы человеческой идентичности, общества, семьи, становящейся всё более нетерпимой и тоталитарной,
в стратегической гегемонии западных держав, пытающихся любой ценой сохранить ускользающую от них колониальную доминацию,
в наступлении цифровых технологий и проектах Искусственного Интеллекта, призванного заместить собой человечество,
в переходе к тотальному контролю и слежке,
в ориентации на создание сверхнационального Мирового Правительства,
в хищнических планах мировых капиталистических элит.
Все это «знаки времени», свидетельствующие о близости «сына погибели«. Но именно ему, «сыну погибели», по словам апостола Павла (2 Фесс. 2:7), и преграждает путь «катехон«, «удерживающий теперь». И пока «он не будет взят от среды», то есть пока он не падёт, антихрист прийти не сможет.
Византийская, а затем и русская православная традиция, основываясь на толковании святого Иоанна Златоуста, изъясняла образ «удерживающего» как православное государство, как державу, царство. А символом этой державы выступал самодержец, православный царь, Император. Самодержавный удерживающий держал державу. И тем самым наступление последних времён откладывалось.
Символом нашей державы выступал самодержец, православный царь, Император. Фото: Александр Авилов / АГН «Москва»
В этом и есть глубинная миссия полноценного государства. С этим связана и наша идея Святой Руси, позднее Москвы – Третьего Рима. Нет ничего более высокого и светлого, чем миссия «катехона». Не следует искусственно создавать «национальную идею» или придумывать «идеологию». Надо понять корни и основы нашей страны, нашего народа, нашего государства, нашей духовной и политической культуры, осознать ту миссию, которую они выполняли в истории, особенно после падения Византии, и стать достойными наследниками и продолжателями священного дела всех бесчисленных поколений русских людей. «Катехон» и есть самое краткое изложение Русской Идеи.
Русские суть те, кто стоят на пути «сына погибели», защищая дух, святость, чистоту, оберегая человека от его приближающегося конца.
Мы считаем, что у нас больше нет времени для того, чтобы откладывать миссию «катехона» на потом или пассивно надеяться, что кто-то другой (власть, элита, наука и т. д.) будет исполнять её, думать о ней, говорить о ней вместо нас. Если не мы, то кто?
При этом мы ясно осознаём всю ограниченность наших возможностей, но если Бог с нами, то кто против нас?
Теория Катехона
Апокалипсическое учение о судьбах и конце мира
Ожидание конца мира и пришествия антихриста, часто волновавшее христианское человечество, снова наросло в настоящее время. Наряду с ожиданиями прогресса и возрождения жизни, часто встречаешь людей, углубленных в таинственные страницы Апокалипсиса, и слышишь рассказы о таинственных видениях, предрекающих конец мира. Немудрено бы это было, если бы такие настроения явились вследствие страшных разгромов России в японской войне или того хаотического, обезумелого междоусобия, которое охватывает нас теперь [1]. Но ожидания конца мира явились гораздо раньше. Их связывают с именем св. Серафима Саровского. Владимир Соловьев выступил со своими «Тремя разговорами», когда у нас, по внешности, все обстояло благополучно. Да и Соловьев был только передовым выразителем широко разлитого настроения. Еще до японской войны ходили рассказы, со слов разных блаженных и юродивых, о рождении антихриста. Вычислялось даже, сколько ему лет. Несколько позднее предтечею антихриста называли известного гипнотизера и авантюриста Филиппа. За последние два года о близости конца мира нередко говорил столь популярный проповедник, как о. Иоанн Кронштадтский, а за чтением Апокалипсиса можно увидать даже неверующих, но обладающих чуткостью сердца, которая мешает им присоединиться к толпам ликующих по поводу современного «возрождения», облитого кровью и сопровождаемого разрывом всех бескорыстных связей, потерей уважения к святыне религиозной, семейной и общественной.
Антикейменос
В ХХ веке о значении Катехона для всей структуры европейской политики напомнил немецкий философ Карл Шмитт, после чего сам термин стал привычно употребляться в широком политологическом контексте, означая государство как секулярную фигуру «политической теологии». Соответственно, и антитеза Катехон – Антикейменос получала концептуальное содержание.
Римское государство (словарь катехона и последних времен)
Кто же это, если не римское государство, падение и разделение которого между десятью царями совершит антихрист? “И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус умертвит духом уст Своих, и уничтожит явлением Своего пришествия того, чье пришествие, по действию сатаны, будет сопровождаться всякою силою, ложными знамениями и чудесами и всяким неправедным обольщением тех, которые погибают” (8-10).
Апостасия (словарь катехона и последних времен)
День Христов, говорит, не придёт, пока не придёт прежде отступление, что по-гречески называется ἀποστασία, так что все народы, подчиненные Римской империи, отпадут [от Римлян] и откроется, то есть явится, предвозвещенный всеми пророками человек греха, в котором источник всех грехов, и сын погибели, то есть диавола, ибо он есть погибель всех, противник Христа, почему и называется Антихристом, и превозносится выше всего, называемого Богом, так что попирает богов всех народов или всякую признанную, даже истинную религию.
Сын погибели (библиотека катехона и последних времен)
Зачем же ты стремишься узнать время и день Господень, когда сам Спаситель скрыл его от нас? Скажи мне, знаешь ли ты день смерти своей, а любопытствуешь о конце всего мира? Если бы Господь по своему преизбыточествующему к нам милосердию (εύσπλαγχνίαν) не долготерпел, то давно бы все погибло.
Рать на святых (словарь катехона и последних времен)
Под четвертым зверем и божественный Даниил дал разуметь Римское царство, в нем же произник малый рог, творящий «рать со святыми»
Тайна беззакония (словарь катехона и последних времен)
Дети! последнее время. И как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаем из того, что последнее время.
Антицарь (словарь катехона и последних времен)
Ибо когда он (Антихрист) придёт, то по своему желанию восстановит в себе самом богоотступничество, и по своём произволу будет делать дела, какие ему угодны, и воссядет в храме Божием, чтобы обольщенные им поклонились ему как Христу, почему и справедливо будет брошен в озеро огненное.
Последний Рим (словарь катехона и последних времен)
Одни говорят, что это благодать Св. Духа, а другие – римское государство; с этими последними я больше согласен. Почему? Потому что, если бы (апостол) хотел говорить о Духе, то не выразился бы об этом неясно, но (сказал бы) определенно, что теперь препятствует ему явиться благодать Св. Духа, т. е. (чрезвычайные) дарования.
Удерживающий теперь (Словарь катехона и последних времен)
Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь.
Заметили опечатку на сайте? Выделите текст с ошибкой и нажмите Ctrl+Enter.
Теория Катехона
Вы — епископы внутренних дел церкви, я — поставленный от Бога епископ внешних дел.
ἀλλ’ ὑμεῖς μὲν τῶν εἴσω τῆς ἐκκλησίας, ἐγὼ δὲ τῶν ἐκτὸς ὑπὸ θεοῦ καθεσταμένος ἐπίσκοπος ἂν εἴην.
Вслед за Константином эта же функция Императора в церковных вопросах сохранялась на всех последующих периодах, вплоть до Седьмого Вселенского собора (второй Никейский собор) в 787 году. Но и позднее, когда догматические вопросы более не ставились (по меньшей мере, в православном мире), роль Императора в религиозных делах оставалась чрезвычайно важной, а подчас и главенствующей.
Византизм предполагает именно такое понимание соотношения политики и религии: метанимически представленная Императором Империя мыслится не просто временным и преходящим историческим выражением земной истории, но носительницей религиозной, сотериологической и эсхатологической миссии. Православная Империя, воплощенная в православном Императоре, есть «катехон», ὁ κατέχον, «под-держивающий», «удерживающий» из Второго послания апостола Павла к Фессалоникийцам (2:6-9), кто не дает «сыну погибели» прийти в мир, то есть финальной апостасии и концу света свершиться. Полностью это фундаментальное для истории христианства место звучит так :
6. καὶ νῦν τὸ κατέχον οἴδατε, εἰς τὸ ἀποκαλυφθῆναι αὐτὸν ἐν τῷ ἑαυτοῦ καιρῷ·
7. τὸ γὰρ μυστήριον ἤδη ἐνεργεῖται τῆς ἀνομίας· μόνον ὁ κατέχων ἄρτι ἕως ἐκ μέσου γένηται.
8. καὶ τότε ἀποκαλυφθήσεται ὁ ἄνομος, ὃν ὁ κύριος Ἰησοῦς ἀνελεῖ τῷ πνεύματι τοῦ στόματος αὐτοῦ καὶ καταργήσει τῇ ἐπιφανείᾳ τῆς παρουσίας αὐτοῦ,
9. οὗ ἐστιν ἡ παρουσία κατ’ ἐνέργειαν τοῦ Σατανᾶ ἐν πάσῃ δυνάμει καὶ σημείοις καὶ τέρασιν ψεύδους.
В церковно-славянском соответствующие места:
6. И ныне удерживàющее весте, во еже явитися ему в свое ему время.
7. Тайна бо уже деется беззакония, точию держяй ныне донде же от среды будет.
Катехон и Аномия: два образа имперского будущего
Основное противоречие в современном российском политическом пространстве сводится в конечном счете к двум видениям геополитического будущего России — либо как великой страны, по меньшей мере в ее нынешних границах, либо как распавшейся территории, разделенной на несколько различных образований. Это конфликт между двумя глобальными проектами — имперским, оптимистическим, и сепаратистским, пессимистическим.
Вполне логичным выглядит проекция этой идеологической конфронтации на политический конфликт нашего времени — когда имперско-оптимистическая позиция все более свойственна власти, а сепаратистско-пессимистическая выражает интересы оппозиции. С одной стороны, законное желание власти просто сохранить территориальное единство страны неизбежно приводит ее на имперские позиции, а сами империалисты понимают, что другой реальной силы сохранить это единство, кроме существующей власти, в стране нет. С другой стороны, «профессиональная оппозиция» видит, что только сепаратистские тенденции, с самых разных сторон, остаются ее единственной надеждой, а сами сепаратисты априори находятся в оппозиции. Таким образом, в 2000-е годы в России сложилось два широких фронта политического противостояния — имперско-лоялистский и революционно-сепаратистский, который, по аналогии с украинским движением, стали называть «оранжевым», ибо единственное, что идеологически объединяет этот крайне разношерстный и внутренне противоречивый лагерь, что является общим знаменателем для всех «оранжистских» начинаний — это идея «другой», «делимой России», противостоящая доминирующей идее «единой России» (не случайно именно так называется ведущая парламентская «партия власти»).
Насколько оправдан оптимизм имперских лоялистов? Ведь в сегодняшней России постоянно напоминают о себе слишком многие, очевидные центробежные тенденции: либеральные, левые, этнические, исламистские, просто гражданские. Режим Путина сверг либеральную медиакратию, но либералы-русофобы продолжают задавать тон в ведущих федеральных медиа. Режим Путина подавил чеченский сепаратизм, но еще не уничтожена чеченская мафия и иные «незаконные вооруженные формирования» на этноконфессиональной основе. Режим Путина ввел систему жесткой вертикали власти, отменил выборы губернаторов, но где гарантии, что при первом же кризисе этой вертикали губернаторы не станут главным локомотивом гражданского сепаратизма? Насколько наши сепаратисты зависимы от закономерного иностранного контроля? Подобные вопросы остаются открытыми перед этим режимом и теми политиками, которые захотят его наследовать. Но какие бы мины замедленного действия ни остались нам после «холодной гражданской войны» 90-х, сегодня можно с уверенностью подвести однозначный итог: эта война так и не стала «горячей» и основные политические катастрофы у нас позади.
Обратите внимание, насколько искусственными, откровенно поддельными, очевидно опереточными выглядят перформансы сегодняшней «непримиримой оппозиции» на фоне реальных, жестоких столкновений ельцинского периода. Тогда казалась неизбежной реальная кровавая национальная революция, которая должна была положить конец «антинародному оккупационному режиму», сегодня же даже самые отмороженные оппозиционеры рассчитывают максимум на оранжевый переворот с его бархатным антуражем и увеселительными молодежными прогулками, которые называются почему-то «маршами»: строго по одному маршруту, от метро до метро, с часа до двух, в окружении милиции, если вообще разрешат. Возникает подозрение, что вся эта «оппозиция» не имеет никакого отношения к реальной серьезной политике, а лишь служит иллюзорным эпифеноменом внутренних аппаратных игр самой власти. Оппозиция в стране настолько стала слабой, что власти самой приходится придумывать ее себе, ведь «так положено». Из всего этого следует один вывод: дальнейшая политическая история России будет историей идеологической эволюции самой власти, и эта эволюция будет проходить в неуклонном векторе имперского созидания.
Однако неуклонность имперского вектора ставит перед нами новый, еще не заданный до сих пор вопрос: насколько серьезно можно говорить о единстве имперско-лоялистского лагеря? До сих пор его идеология определялась апофатически: «имперцы» — это не либералы, не коммунисты, не нацисты, не исламисты, не революционеры, то есть не оранжевые. Единственная общая позитивная ценность имперского лагеря очевидна — это империя, большое государство, не знающее своих пределов. Поэтому империалист может сочетать в своем мировоззрении элементы других идеологий, но быть одновременно последовательным либералом, демократом, коммунистом, националистом etc он не может: идея империи в конечном счете превалирует над всеми иными идеями. И как националист не задается вопросом о том, в чем смысл существования его нации, так и ментальный империалист не спрашивает себя, в чем смысл его империи — она сама является своим собственным смыслом. Более того, сама постановка вопроса о смысле империи кажется такому империалисту кощунственной, ибо понятие империи несет у него самоценное, прямо скажем, религиозное значение — и не как важный элемент религиозного культа, а как его объект, как объект поклонения. Поэтому империалисты очень не любят закономерные вопросы своих противников — либералов, левых или националистов: «А зачем нам эта империя?»
В имперском лагере аксиоматичность имперского сознания считается ключевым признаком «своих», «наших». Между тем это нежелание точно ответить на вопрос о смысле империи (как и в случае националистов — нежелание ответить на вопрос о смысле нации) порождает в этом лагере внутренние проблемы и противоречия, которые рано или поздно приобретают фатальное значение. В сравнении с другими идеологическими лагерями, имперский лагерь наиболее неоднороден и разнообразен, как сама империя. Но поскольку до недавнего времени русские «имперцы» находились в оппозиции и объединялись по негативному принципу «против», внутренние различия между ними казались незаметными. Сегодня же, когда имперская позиция становится еще не артикулированной, но безальтернативной, неизбежной идеологией государственного развития, от самих «имперцев» требуется не отрицать и разрушать, но утверждать и созидать, и вот здесь обнаруживаются их внутренние противоречия: оказывается, сам образ будущей империи в имперском лагере крайне различный, и это различие не менее принципиально, чем между имперцами и другими лагерями. Есть разные империи, разные империализмы, разные империалисты. Это стало очевидно, когда власть решила «поиграть» с частью империалистов в общем противостоянии оранжевой революции и ничего, кроме мрачного эпатажа и лозунгов типа «наш сапог свят», не получила. И это при том, что идеология, претендующая на господство, должна быть как минимум привлекательна для большинства вменяемого населения.
Все внутренние различия внутри внешне единой имперской идеологии начинаются с вопроса о том, в чем смысл существования империи. Этот вопрос никогда не ставился в умозрительном плане, он всегда возникал post factum как рефлексия уже состоявшегося события — беспрецедентного расширения территории Московского княжества. У этого расширения были тысячи причин, но его концептуальное обоснование должно было быть только одним, основанным только на одной, христианской, православной богословской политической традиции. Эта традиция сводилась к одной-единственной идеи «Катехона» из эсхатологического фрагмента Второго послания апостола Павла к фессалоникийцам:
В этом фрагменте апостол вводит две центральные категории христианской эсхатологии — «тайна беззакония» (греч. «аномия») и «удерживающий» (греч. «катехон»). Это два полюса социального состояния христианской ойкумены. Аномия — это особое «состояние социума», отказавшегося от традиционных христианских норм и ценностей, порождающее различные крайности, в частности, крайности анархии и тирании. В современную социологию древнегреческий термин «аномия» ввел французский философ Эмиль Дюркгейм для описания кризисного, переходного состояния общества, характерного тем, что живущие в нем люди, имея представление о принципах должного и допустимого, сознательно нарушают эти принципы, потому что они становятся все более формальными, а их нарушение не влечет за собой неизбежного наказания. Теория «аномии» получила свое развитие в социологии Роберта Мертона, заметившего, что аномическому состоянию общества свойственно не столько отсутствие общих декларированных целей, сколько отсутствие общепризнанных, моральных и правовых способов достижения этих целей. В библейском контексте Аномия неизбежно связана с торжеством антихриста, который фактически выдает себя за Спасителя, совершает ложные чудеса и устанавливает свое господство. Но торжество антихристовой Аномии «не совершится до тех пор, пока не будет взят удерживающий теперь».
Удерживающий, Катехон — это антитеза Аномии, ее антипод и основной исторический враг. Святой Иоанн Златоуст констатировал, что под «Катехоном» понимается или Сам Святой Дух, или «римская власть», удерживающая силы Аномии до тех пор, пока «Катехон» не будет «взят от среды». Так встает вопрос — посредством какой социальной силы Святой Дух удерживает хаос? Конвенциональный ответ на этот вопрос уже есть в христианском богословии — это имперская власть Рима, принявшая христианство и действительно сдерживающая всякое беззаконие до момента собственного крушения. Именно эта «катехоническая» миссия Рима была унаследована Вторым Римом — Византией и Третьим Римом — Россией. Следовательно, в православном политическом сознании российская государственность наделена особым, мессианским историческим значением Катехона и любое сопротивление этой государственности (не конкретному режиму, а самой государственности) является проявлением сил Аномии.
С этим согласны практически все русские империалисты, но далеко не все из них руководствуются ею как в теории, так и на практике, считая необходимым апеллировать к каким-то иным теориям, еретическим по отношению к православной традиции или просто секулярным. Эта апелляция может иметь смысл как дополнение и развитие идеи Катехона, но в большинстве случаев она просто подменяет ее, и тогда мы имеем дело с неправославным пониманием империи, выводящим ее за пределы логики христианского универсализма, то есть наднационального и надысторического оправдания российской государственности. Конечно, нельзя сказать, что универсалистское оправдание какого-либо государства возможно только в христианской парадигме — есть также и секулярное мессианство, как коммунистическое, так и либеральное, первым оправдывал себя Советский Союз, а вторым США и Евросоюз. Но ни коммунистическое, ни либеральное обоснование российского мессианства в имперском лагере даже не рассматриваются: «неосоветский проект» или проект «либеральной империи» имеют абсолютно маргинальный, переходный и случайный характер. Следовательно, нехристианское понимание империи в современной России ведет только в одну сторону — банального, этнического партикуляризма, замешанного на искусственно реконструируемой, неоязыческой мистике, иногда выдающей себя за неосознанное, стихийное православие. На этом пути речь тоже идет о «Великой империи от океана до океана», здесь тоже любят говорить о «Третьем Риме», но это понятие начисто лишено ортодоксального, догматического осмысления.
Империя без Катехона неизбежно становится очередной Империей Аномии, и она не становится менее «аномичной», чем неправославные «империи» Запада или Востока только оттого, что в ней говорят по-русски. Это принципиальное, внутреннее различие имперских проектов становится очевидным сегодня, когда само имперское движение политически востребовано и от него ждут недвусмысленной программы позитивных ценностей и действий. В этой ситуации грамотные противники имперского проекта пытаются сознательно дискредитировать его, отождествляя самую неадекватную и маргинальную, «аномийную» версию империализма за имперский проект в целом.
В чем заключается историческая причина образования двух имперски ориентированных движений в современной России? Прежде всего, необходимо оговориться, что ни о каком расколе или размежевании единого имперского движения речи идти не может, потому что мы с самого начала имеем дело не с одним, а с двумя разными «русскими империализмами», исторические корни которых восходят в изначальное разночтение катехонической концепции «Москва — Третий Рим»: церковно-универсальной и национал-изоляционистской. Это разночтение давало о себя знать в конфликтах «иосифлян» и «нестяжателей», «никониан» и «староверов», «белых» и «красных»… Но чтобы не уходить в далекое историческое прошлое, остановимся на периоде зарождения современных политических течений в России: 90-х годах прошлого века.
В 90-е годы правое, консервативное, национальное движение в России возникло на фоне смертельной схватки демократов и коммунистов. Имперская идея возрождалась в новой России в ситуации тотального ценностного кризиса и вопреки этому кризису, на энтузиазме частных лиц, а энтузиазм — еще не знак качества. И тогда же имперское движение (если о таковом вообще можно было говорить как о чем-то самостоятельном внутри всего право-консервативного дискурса) начало развиваться в двух, практически не связанных друг с другом, течениях современной русской национальной мысли — христианской и нехристианской. Конечно, мы могли бы по-другому назвать эти течения, все зависит от интересующего нас аспекта, но отношение к христианству как догматическому и универсальному мировоззрению — отправной критерий, по которому расходятся эти течения. Невозможно сказать, какое из них доминировало в среде правой патриотической оппозиции — ведь они составили два параллельных мира, иногда даже не подозревающих о существовании друг друга. Если вынести за скобки религиозную ориентацию обоих течений и ограничиться чисто политическими категориями, то можно сказать, что речь идет о развитии двух типов русского консерватизма — «правого», контрреформистского и «левого», революционного.
Левый, революционный консерватизм фактически создал политическую мифологию «непримиримой оппозиции» 90-х и был ее наиболее последовательным носителем. Идеологическую специфику этой линии невозможно понять без осознания изначальных психологических мотивов ее возникновения. Во-первых, это мотив категорического негативизма по отношению к «Западу» и последнему слову его инволюции — «либерализму». Во-вторых, это мотив исторического отчаяния, порождающего принципиально кризисное и нигилистическое сознание.
Первая причина политического генезиса левого консерватизма — радикальное отрицание любой вестернизации и либерализации как таковых, которое, естественно, охватило многих патриотов начала 90-х. Идеология левого, революционного консерватизма строится не на утверждении каких-либо национальных ценностей, а на отрицании ценностей Запада, особенно в его последнем, либеральном воплощении. Это не просто логическое отрицание, а совершенно аффективная, иррациональная ненависть, объясняющая агрессивную стилистику левого консерватизма.
Либеральный Запад отрицается «левыми консерваторами» целиком и до конца, ему противопоставляется абстрактный «Восток» и оппозиция между ними видится в не снимаемой, манихейской конфронтации. В этой ситуации Россия оказывается не самостоятельным, уникальным субъектом мировой геополитики, а лишь частью «Востока», значимой в той степени, в какой она может возглавить мировую революцию против Запада. «Левые консерваторы» не замечают этой ловушки: в стремлении максимально развести Россию и Запад они лишь объединяют ее с Востоком. В стремлении освободить Россию из-под западного ига они бросают ее в восточное иго. Характеристики русской ментальности, которые приписывают ей многие антизападнически настроенные мыслители («иррационализм», «созерцательность», «пассивность», «коллективизм», «монархизм») не несут в себе ничего специфически русского, а могут быть приписаны любому незападному народу. Наиболее последовательно эту позицию представляли евразийцы. Не случайно единственный последовательный православный богослов среди первых евразийцев, отец Георгий Флоровский, очень быстро покинул это движение, написав свою знаменитую статью «Евразийский соблазн» (1928), определив узловую причину неудачи движения: «правда вопросов, неправда ответов»…
Вместе с Западом «левые консерваторы» отрицают ту ценность, которую Запад превратил в свой фетиш — Свободу. Напоминание о том, что свобода является специфически христианской ценностью, для «азийцев» не имеет никакого значения: Христианство для них значимо в той степени, в которой оно похоже на «религии Востока», а поскольку западное христианство узурпировало ценности Свободы, Личности, Универсальности, «азиопцы» легко расстаются с ними. Более того, сам термин «христианство» практически не употребляется ими в позитивном смысле, дабы ни в коем случае не обнаружить общие ценности с Западом. Христианство всегда заменяется «православием», понятым в совершенно маргинальном, этнографическом смысле. Если попытаться до конца раскрыть эту логику, то не совсем понятно, зачем вообще «азийцам» нужно православие, которое им только мешает? Многие аналитики сегодня сходятся на том, что за внешним, формальным прикрытием «русского православия» в среде «консервативных революционеров» явно проглядывается откровенное неоязычество или по меньшей мере вульгарный гностицизм маркионитского толка, где весь смысл Нового Завета сводится к оппозиции Ветхому Завету, а само христианское учение предстает очередным языческим синкретизмом. Очевидно, что вся эта «эзотерика» рассчитана на самое неподготовленное и примитивное восприятие, отсюда асоциальная специфика адептов нового учения.
Вторая причина политического генезиса левого консерватизма — катастрофическое отчаяние части радикальных патриотов начала 90-х. Левый, революционный консерватизм возник в результате кризиса, развивался в его условиях и сам был элементом этого кризиса, представляя собой одну из вариаций кризисной идеологии. Именно поэтому основными идеологическими ориентирами «левых консерваторов» эпохи 90-х были теории, возникшие во времена кризиса: с одной стороны, национал-большевизм и левое евразийство, а с другой стороны — немецкая «консервативная революция» и ее аналоги. За внешним, романтическим флером этих теорий русские левые консерваторы не увидели самого главного — их глубинного трагизма, обусловленного их происхождением. Эти теории были реакцией на катастрофу и сами были следствием катастрофического сознания. В итоге произошла самая главная, фатальная ошибка, определившая дальнейшую деградацию левого консерватизма — ситуация кризиса, катастрофы, аномии была принята за единственно возможное, абсолютное состояние, не только безвыходное, но и не требующее выхода. И как психически больной человек не осознает своей болезни, фанатики русской консервативной революции не осознавали, что их позиция является, возможно, трижды оправданной, но все-таки девиацией, если не прямо — извращением по отношению к норме.
Обратим внимание на политическую философию немецких «консервативных революционеров» — она вся посвящена теме выхода из кризиса, и степень ее левизны определяется принятием кризиса, признанием его как нормы; она не столько идеология, сколько технология, программа немецких правых. За исключением немногих мыслей все идеи Шпенглера, Шмитта, Мюллера ван ден Брука, Юнгера, Никиша посвящены оправданию аномальных средств политической борьбы в ситуации всеобщей аномии. То же самое касается русского национал-большевизма и левого евразийства, где осуществляется политическое оправдание самой аномии как временного, но якобы необходимого состояния. Таким образом, под революционную мораль левых консерваторов эпохи 90-х была заложена основательная философская база банального этического нигилизма, но только не «слева», а «справа», где апелляция к этическому нигилизму Ницше котируется больше, чем к этическому максимализму Евангелия.
Осознавая всю бесперспективность какого-либо христианского оправдания этой позиции, левые консерваторы не остановились на идеологах немецкого национал-социализма, а пошли дальше — обратились к тем «эзотерическим авторитетам», которые только и могли предложить мистическое обоснование любого беззакония. Концентрированным примером такого обоснования служат слова итальянского фашиста и «традиционалиста» (как это у них называется) Юлиуса Эволы:
» В настоящее время мы переживаем последнюю фазу последней эры — «темного века» ( Kali- yuga). Кали-юга — эпоха всеобщего распада, преобладания стихийных сил, женского начала, «Шакти развязанной». Духовность почти полностью утеряна, и единственное, что еще остается, — это попытаться использовать саму же диссолюцию, сами силы распада в целях созидания — это называется «оседлать тигра» и означает — не избегать и не уклоняться от опасных сил, но и противостоять им прямо, всячески стремясь использовать их во благо, чтобы в конце концов одержать победу».
Этот «набор слов», с точки зрения стороннего читателя, наиболее точно отражает исходную политическую мотивацию всех «левых консерваторов» — мир уже не тот, что должен быть, поэтому «разрушение есть созидание», прямо по Бакунину. При этом «эзотерическое» оправдание революционного разрушения явно вынуждает вместе с апелляцией к нехристианским и просто антихристианским авторитетам обращаться к их религиозным доктринам в целом, ибо христианская ортодоксия этому оправданию никак не помогает, а только мешает, — помогают же здесь наиболее деструктивные и мироотрицающие доктрины — от ваххабизма и манихейства до шиваизма, гностицизма и откровенного сатанизма. Так временная катастрофическая ситуация (постсоветский кризис) воспринимается в качестве единственно возможной, а моральное оправдание ее преодоления через преступление (революцию) приводит к новой, нигилистической морали.
Левый «революционный консерватизм» активно развивался все 90-е годы, порождая новые идеологические формы и достаточно разнообразную субкультуру, но в 2000-е годы произошел определенный срыв, обусловленный общим «выздоровлением» страны. «Революционный консерватизм» может хорошо себя чувствовать только в ситуации кризиса, в том самом «исключительном положении» Карла Шмитта, когда оправдана любая революция и любая диктатура, лишь бы «история продолжалась». В ситуации оздоровления и отрезвления общества этот «десизионизм» не только бесполезен, но и вреден.
«Консервативно-революционное сознание» не допускает мысли о том, что выход из кризиса может проходить без революции, переворота, разрыва и трагедии как необходимого элемента «очищения» и «искупления». Поэтому «консервативные революционеры» отказываются видеть позитивное в актуальном политическом режиме, иначе они перестанут быть «революционерами» и станут просто «консерваторами», что для них немыслимо. И даже если они, наступив на горло собственной песне, прикинутся национал-лоялистами (что и произошло со многими «левыми консерваторами» и «азийцами» в 2000-е годы), они все равно не смогут существовать в режиме нормы. Основная причина этой дезадаптации состоит не столько в их революционном темпераменте (который вполне можно направить в контрреволюционное русло), сколько в их революционном сознании, нежизнеспособном в ситуации нормальной эволюции общества. Именно поэтому, когда власть в начале 2000-х годов осторожно обратилась к наработкам «патриотической оппозиции», она быстро отшатнулась от них, столкнувшись с миром неприкрытой агрессии и неадекватного восприятия политической реальности: да, эта власть недостаточно интеллектуальна, чтобы осознать всю прелесть «метафизических глубин» революционного консерватизма, но зачем ей революция?
Вместе с тем совершенно автономно и практически независимо от нехристианского, левого, революционного консерватизма развивался сугубо христианский, правый, контрреформистский консерватизм. Его голоса было практически не слышно на фоне агрессивного шума, исходившего от жаждущих «великого реванша». Принципиальное психологическое отличие этого консерватизма заключалось в его изначальной установке не на революционный, а на эволюционный путь преобразований, на готовность воспринимать этот «антинародный режим» и эту «проклятую эрефию» как временную, но неизбежную реальность, с которой необходимо работать независимо от ее качества. Это путь «интегрального сменовеховства», путь святого Митрофана Воронежского и митрополита Сергия Старогородского, путь политического компромисса, но ни в коем случае не путь идеологической измены — в то время как «революционные консерваторы» политически непримиримы, но идеологически изменчивы. Правые консерваторы точно знают свою иерархию ценностей и ради нее готовы идти на временные политические уступки, левые консерваторы политически бескомпромиссны, но их идеология постоянно подвергается внутренней ревизии.
Правый христианский консерватизм заявил о себе в начале 90-х годов, в частности, через деятельность знаменитого Российского христианского демократического движения (РХДД), идеология которого во многом, причем уже в однозначно ортодоксальном варианте, была наследована Союзом православных граждан. Ведущим идеологом этого направления в эпоху 90?х стал историк Владимир Махнач, а впоследствии эту традицию русской консервативной мысли наследовали многие его ученики, собирательно называемые «младоконсерваторами». В отличие от «левых консерваторов», основным уделом коих стала митинговая политика под очередные выборы, центральным направлением правого консерватизма стала церковная политика, особенно в лице главы ОВЦС митрополита Кирилла (Гундяева).
Отношение к господствующей Церкви — показательный пункт расхождения правых и левых консерваторов. Если правые (христианские) консерваторы в своем большинстве фактически являются православными клерикалами и видят в Православной Церкви основу русской цивилизации, левые консерваторы либо индифферентны к церковной политике, либо настроены к Церкви критически, если не враждебно. Мы уже сказали, что в революционно-консервативной среде существует довольно смутное представление о церковной догматике и преобладают неоязыческие и маркионитские мифы, в лучшем случае мы встречаем различного рода раскольников и старообрядцев, вообще не считающих РПЦ МП истинной Церковью. Это принципиальное расхождение «правых» и «левых» в отношении Церкви имеет не только идеологическое, но и чисто психологическое основание — реальное возрождение Русской церкви в постсоветский период фактически опровергает крайне пессимистическое видение этого периода, как будто бы «оправдывает» постсоветский режим, которому с точки зрения «левых» «нет никакого оправдания».
Таким образом, перед нами предстают две параллельные и строго разновекторные линии русского политического консерватизма, между которыми никогда не было серьезной конфронтации, но всегда была реальная конкуренция за идеологическое господство. И до тех пор, пока атмосфера перманентного кризиса не стала сходить на нет в 2000-е годы, правая линия казалась не совсем адекватной вызовам времени. Сегодня же, когда даже среди самих «левых консерваторов» идея революции кажется весьма сомнительной, на передний план выступает линия правого, христианского, контрреформистского консерватизма, все эти годы упорно работающего на политическое оздоровление страны. Частным случаем общей оппозиции «правого» и «левого» консерватизма является конфликт «правого» и «левого» империализма.
Разумеется, очень сложно было бы во всех деталях описать подробное различие между двумя направлениями русского консервативного движения нашего времени. Но все-таки можно обозначить основные, парадигмальные принципы обоих направлений, которые в логическом совмещении дают точную, симметрическую картину двух законченных политических идеологий: