книга дом под крышей звездной
Книга дом под крышей звездной
Литературный музей «ХХ век» запись закреплена
Музейная книга «“Дом под крышей звёздной. ” Канал Грибоедова, 9» представлена в московском Государственном музее истории российской литературы имени В. И. Даля на второй Международной научной конференции молодых ученых «Эйхенбаумовские чтения».
С рассказом об издании выступила @ Мария Инге-Вечтомова, старший научный сотрудник Государственного литературного музея «ХХ век», один из авторов книги.
Среди материалов, украсивших книгу, присутствуют воспроизведения автографов Бориса Михайловича Эйхенбаума, жителя Писательского дома. Литературовед прожил в доме на канале Грибоедова, 9 с начала войны и до своих последних дней в 1959 году. В книгу помещены воспоминания о нём нескольких респондентов.
На фото: Мария Инге-Вечтомова книгу ГЛМ «ХХ век» «“Дом под крышей звёздной. ” Канал Грибоедова, 9»; организатор Эйхенбаумовских чтений Кристина Сарычева – научный сотрудник Государственного музея российской литературы им. В.И. Даля выступает с докладом «Иллюстрации Н.П.Феофилактова к роману Л.Стерна “Сентиментальное путешествие”. Нереализованный проект издательства Academia» и аудитория конференции.
История страны из одного окна: книга о «писательском доме»
В петербургском издательстве «Островитянин» вышла книга «Дом под крышей звездной… Канал Грибоедова, 9».
Она издана под «шапкой» Государственного литературного музея «ХХ век» – и неслучайно: из каждого окна этого дома, известного как писательский дом, и в каждом его окне видна не только история семей, которые здесь жили, но и история страны, со всеми ее высокими свершениями и глубочайшими трагедиями.
О том, что удалось увидеть из окон этого дома, мы говорим с составителями книги – заведующей научно-экспозиционным отделом музея «ХХ век» Еленой Сочивко, научной сотрудницей музея Марией Инге-Вечтомовой, старшим научным сотрудником музея Андреем Семкиным и писателем, историком литературы, профессором Петербургского университета Игорем Сухих.
Петербург Свободы. История страны из окна дома
No media source currently available
– Елена, скажите, ведь это вам пришла в голову идея создания книги о писательском доме?
– Когда я пришла работать в музей, история этого дома стала одной из моих научных тем. Тогда уже были записаны некоторые интервью с потомками жителей этого дома, и было очень важно продолжить эту работу. И еще я написала для этой книги исторический обзор. Ведь сначала это был дом придворного оркестра, и сегодня в одной из квартир живут прямые потомки одной из музыкантских семей.
Вторая веха в истории этого дома – превращение его в писательский, третья – в многострадальный. В тот самый год, когда писатели получили там свои квартиры, прозвучал выстрел в Кирова и начались аресты и облавы – с 1934 по 1938 год было очень страшное время. Вторая волна репрессий пришла после войны – это 1946–49 годы, «борьба с космополитизмом», тогда пострадал и Михаил Зощенко, и многие другие. Четвертая веха в истории дома – это 1992 год, когда в 119-й квартире открылся музей-квартира Зощенко, а в 2007 году на его основе был создан Государственный литературный музей «ХХ век».
– Мария, ведь идея создания книги принадлежит также и вам?
– Я выросла в этом доме, прожила в нем большую и лучшую часть жизни, и когда мне пришлось оттуда уехать, я поняла, что жить без него не могу. И я оказалась в стенах музея, а идея создать книгу о жильцах этого дома стала реальной и совершенно естественной. Мы стали брать интервью у жителей дома – в основном это были дети и внуки писателей, въехавших сюда в 1934 году.
Например, я брала интервью и известного музыковеда Леонида Гаккеля, а потом я вспомнила его двоюродного брата, священника Сергия Гаккеля, который говорил, что когда он учился в Оксфорде, самым главным было общение – все жили вместе. Так и в этом доме – все писатели были рядом, происходило постоянное взаимообогащение, например, когда Каверин писал свой роман «Два капитана», он общался с жившим тут же Пинегиным, Соколовым-Микитовым, которые давали ему полезные советы по описанию севера.
Все здесь оказалось органично и необычно, и когда мы поняли, что в этом жили те, чьими книгами мы зачитывались в детстве, нам показалось, что не написать об этом просто невозможно. Хотя этот дом не раз пустел – и в 30-е годы, и во время блокады, и после войны. Сейчас из потомков писателей там живет Сергей Михайлович Слонимский, дочери Всеволода Рождественского, дочь Люфанова и некоторые другие, которых можно порасспросить об их родителях.
– Алексей, вы ведь тоже составитель этой книги – что вас привлекло к этой работе?
– У меня друзья и знакомые жили в этом доме, когда я заканчивал школу, так что он был для меня родным. В музее я работаю больше 20 лет и всегда мечтал, чтобы не только крохотная квартирка Михаила Михайловича Зощенко, но и другие пространства этого дома стали музейными территориями. Но пока по финансовым соображениям открыть музеи Шварца, Каверина, Томашевских невозможно, так что эта книга для меня – такая бумажная сублимация моей мечты.
Жившие здесь Зощенко, Каверин, Шварц, Заболоцкий – это всемирно известные писатели, но жили тут и другие замечательные люди, например, известный ученый, путешественник Шишков. Из этого дома можно извлечь совершенно фантастические новеллы – например, чего стоит судьба поэта, прозаика, автора книг о летчиках и моряках Григория Сорокина: он дважды был арестован, 29 мая 1954 года реабилитирован, его вызвали в контору, объявили о прекращении дела и велели собираться на свободу. По дороге в барак за вещами Сорокин умер от разрыва сердца.
– Он же, наверное, не единственный, кто пострадал от репрессий?
– Я вот выписал – всего в нашем доме проживало 135 человек, из них 21 человек репрессирован, плюс два человека, которые здесь просто часто бывали, – это Хармс и Мандельштам. Восемь человек расстреляны, и пять умерли в заключении.
– Игорь Николаевич, вы как историк литературы, наверное, тоже не можете без трепета смотреть на этот дом и на книгу, чья обложка тоже похожа на дом с горящими окнами?
– Прежде всего, эта книга кажется мне удачным образцом того, что сейчас называют магнитофонной литературой, которая совсем недавно доросла до Нобелевской премии. Действительно, в некоторых случаях моим коллегам, часть из которых – мои ученики, удалось поймать уходящую натуру. Скажем, уже нет в живых Александра Олейникова, сына поэта Николая Олейникова, а сотрудники музея успели его записать. Замечательным энтузиастом истории этого дома была Зоя Томашевская, сын Вениамина Каверина и ряд других людей.
Теперь в Петербурге остались только два дома, которые имеют, по выражению Анненкова, домашнюю историю или повседневную историю: дом на канале Грибоедова, 9, и «Сумасшедший корабль», который так назвала Ольга Форш, – Дом искусств на углу Невского и Мойки, игравший такую же объединяющую роль в 20-е годы.
Некий историко-литературный образ может возникнуть на пересечении личных воспоминаний и дополнительных материалов, которые позволят полнее восстановить контекст. Во-первых, вспоминали не сами жильцы, а те, кто смотрел на них снизу вверх и видел не известных писателей, а дядю Мишу, дядю Женю, дядю Борю или даже дедушку Борю. Во-вторых, по одним и тем же коридорам проходили и будущие победители, и будущие жертвы, именной указатель действительно можно читать как сборник микроновелл.
Вот, например, Мария Комиссарова, сейчас уже почти забытый поэт, там про нее сказано, что в 30-е годы она защищала Пастернака, а в 70-е отказалась подписать письмо против Солженицына. Многие ли могут похвалиться подобным поступком? И в то же время, в этом доме жил критик Майзель, который сначала пишет антибулгаковские статьи, входит в ЛАПП (Ленинградская ассоциация пролетарских писателей), а в 1937 году сам погибает в колесе Большого террора.
Или другой житель дома – Николай Лесючевский – зловещее имя, один из немногих доказанных губителей, редактор издательства «Советский писатель». Он погубил Мандельштама, сыграл роковую роль в судьбе Корнилова, и это не просто слухи, это подтверждают опубликованные документы. Все это было в этих стенах, на этих этажах, все совмещалось. Там возникает еще любопытная коллизия – если почитать, с одной стороны, интервью Каверина, а с другой –Слонимского, то видны разные сложные контуры – и так и должно быть: всякое свидетельство очевидца должно быть проверено исторически.
– Да, это тот случай, когда история оживает – не метафорически. Елена, понятно, что дом полон персонажей – у вас есть любимые?
– Это, прежде всего, те, с кем я беседовала: Зоя Томашевская, семья Николая Каверина и Наталии Заболоцкой, к которым мы ездили в Москву.
– И в жизни человека, и в жизни семьи, и в жизни страны несчастья, трагедии притягивают нас больше всего – так устроено наше сознание, поэтому невольно все время думаешь о судьбе тех жильцов дома, которые оказались репрессированы, не правда ли?
– Многострадальным этот дом назвал Николай Томашевский, сын Бориса Викторовича. Известно, что в этот период писатели проявляли свою эрудицию особым образом – они стали говорить эзоповым языком. Прямую рекомендацию дает Евгений Шварц в пьесе «Тень»: «никогда не говорите с людьми, которых вы недостаточно знаете». Борис Томашевский советовал на провокационный вопрос отвечать цитатой из античных авторов. И когда писатели отвечали цитатами из Софокла или Аристотеля, было непонятно, присоединяются они к мнению автора или иронизируют. Таким образом, многие остались целы, а вот Борис Корнилов был неосторожен – и его арестовали, как и Николая Олейникова.
Многие писатели были вынуждены еще исполнять и функции чиновников – и они в большинстве случаев были наказаны. Мы помним о постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград», трагически отразившемся на Зощенко и Ахматовой, но именно за эти публикации был снят со своей должности Виссарион Саянов, практически был лишен возможности печататься Михаил Слонимский. Этот период страшно отразился на очень многих людях – это огромное поле для сопереживания, для восхищения их мужеством. У нас неслучайно около парадных писательского дома – семь табличек «последнего адреса», где выбиты имена Юлия Берзина, Георгия Венуса, Яна Калныня, Бориса Корнилова, Николая Олейникова, Валентина Стенича, Павла Медведева.
У нас в книге есть интервью с Александром Олейниковым, сыном Николая Олейникова, он занимался популяризацией творчества отца и стал инициатором открытия мемориального кладбища в Левашовской пустоши, где методом биолокации были обнаружены захоронения репрессированных, зоны расстрелов. Александр Олейников занимался этим еще и как специалист – доктор геолого-минералогических наук.
– Мария, а как вы относитесь к многострадальному периоду дома?
– Мои предки с немецкой фамилией Инге тоже прошли через эти ужасы. Как говорили некоторые, моему деду повезло – он умер своей смертью во время войны. Но я вспоминаю небольшой очерк моей бабушки Елены Вечтомовой, она написала о жившем в нашем доме Дмитрии Острове, что кто-то оболгал его, и он оказался в заключении. Ведь наши бабушки и дедушки были захвачены романтикой революции, думали, что теперь все будет прекрасно – отсюда это самое «какой-то подлец оболгал его», то есть они свято верили, что все правильно, а если что-то не так, то это временные искажения.
– Но и сейчас в стране устанавливают памятники Сталину, уничтожают музеи ГУЛАГа – может, поэтому книга сегодня особенно важна, как вы считаете, Алексей?
– Да, трагическую историю репрессий миновать нельзя, она важна, но я бы ее не абсолютизировал. Да, из 136 жителей дома 21 репрессирован, восемь расстреляно, и в том числе душегуб Майзель, получивший вполне по заслугам. Кстати, это один из прототипов барона Майгеля в «Мастере и Маргарите», которому оторвал голову Воланд. Майзелю оторвал голову Сталин.
А остальные жили своей жизнью, и в книге много замечательных историй, хотя бы о той же блокаде, которая заслуживает не меньшего внимания, чем 1937 год. Вот фрагмент из воспоминаний Валерии Кербиц: «В декабре тетя Вера Зощенко прислала нам с кем-то бутылку шампанского. Перед новым 1942 годом маме удалось поймать кошку. Кошку разрезали на кусочки и варили на буржуйке. Вот так последний Новый год мы отметили вместе шампанским и вареной кошкой».
А почему не вспомнить Павла Лукницкого? Он жил в нашем доме и посвятил жизнь Памиру как многолетний бессмертный руководитель Памирской экспедиции и Николаю Гумилеву – он был его первым и самым авторитетным биографом, постоянно пытался вернуть его имя в литературу. Или Пинегин, участвовавший в экспедиции Седова к Северному полюсу, первый наш писатель об Арктике, или Сергей Слонимский, великий композитор, до сих пор живущий в доме, сын почти забытого писателя Михаила Слонимского.
Жизнь огромна – в ней есть и полярные исследования, и создатели нашей филологической науки Томашевский и Эйхенбаум, и лагеря – у меня тоже дед погиб в лагере. Но я не думаю, что нашу книгу надо воспринимать исключительно как еще одно свидетельство против сталинизма.
– Игорь Николаевич, ведь правда – тут мы видим и достижения, и экспедиции, и репрессии, и науку. Может быть, этот дом – действительно слепок истории, не моментальный кадр, а феномен, ценный своей длительностью?
– Мне из обитателей этого дома особенно дороги три человека. Помните, в стихотворении Беллы Ахмадулиной – «жена литературоведа, сама литературовед»? Очень важно, что в этом доме литературоведы не просто жили на равных с известными писателями и поэтами, но иногда задавали тон, были арбитрами вкуса, у нас на кафедре висят портреты двоих – Томашевского и Эйхенбаума.
И конечно, Михаил Зощенко: его музей-квартира – это точка сборки, важнейшая точка для истории этого дома. Да, так и есть, дом – слепок истории. Хотя я готов поспорить с Алексеем Даниловичем: какие бы жуткие статьи ни написал Майзель о Булгакове, все равно ни один человек за написанное им не заслуживает участи в виде расстрела.
– К тому же, и расстреляли его не за это…
– Абсолютно верно! Да, этот дом – модель советского социума в определенную эпоху. И ослепленные люди, и циники, и гении, и обычные писатели, и РАППовцы, и ЛАППовцы – все здесь сконцентрировалось. Да, это слепок нашей противоречивой, трагической истории.
– Как вы думаете – именно как историк литературы – этот дом уникален или подобные ему есть еще где-то?
– Если понимать уникальность как единственность, то наверное, нет – в Москве есть дом в Лаврушинском переулке, где жил Пастернак и многие другие; наверное, и в провинции где-то можно найти такие дома. Но если понимать уникальность как ограниченный ряд, то да, на всю Россию таких домов, я думаю, не наберется и десятка. Да, так подобрались и переплелись судьбы, что через этот дом можно показать нашу историю не хуже, чем через Зимний дворец.
– Наверное, такой взгляд как раз противостоит официозной мифической истории? Тут ведь труднее что-то сфальсифицировать, внедрить пропагандистский компонент.
– Да, конечно. Особенно если взять в широком контексте – учитывая, например, то, что делает «Молодая гвардия», выпуская книги то про повседневную жизнь русских гусар, то про опричников, то про римских гладиаторов. И книжка «Жизнь одного мельника в XV веке» становится историческим бестселлером – не огромное исследование по Средневековью, а вот жизнь одного мельника. Перемещение на этот уровень дает совершенно особую картину. Кто-то сказал, что сейчас интереснее было прочесть воспоминания наполеоновского солдата, чем самого Наполеона, – ведь о Наполеоне написаны тонны книг, а о солдате мы не знаем ничего. Это взгляд изнутри: хотя история повседневности не отменяет большой истории, но дает совершенно иную картину.
Да, свидетельство одного человека нельзя сфальсифицировать, но тут возникает коллизия – слово против слова: такие свидетельства нельзя принять как единственную правду об этой эпохе – на соседней странице нас ждет совсем другой взгляд на этого же человека, на эти же события. Вот эту особенность личного свидетельства нужно постоянно иметь в виду, – отметил в интервью Радио Свобода профессор Петербургского университета Игорь Сухих.
Книга о доме на канале Грибоедова, 9, и есть собрание таких свидетельств. К сожалению, в ней не обошлось без досадных промахов. Вот, например, в предисловии читаем о жителях дома: «Кто же мог подумать, что вскоре этим счастливцам придется дорого заплатить за инакомыслие и комфорт!» При чем тут инакомыслие? Этого слова нет в 58-й статье, по которой людей отправляли в лагеря и на расстрел. Или вот что сказано о Корнилове: «Ближайшим соседом Зощенко по площадке был поэт Борис Корнилов… Однако славный период его жизни длился недолго, а когда в 1938 году его не стало, 123-я квартира была разделена Литфондом между М. Зощенко и О. Форш». То есть как это – не стало? Да расстреляли его в 1938 году, и писать так туманно и стыдливо о расстреле по меньшей мере странно, тем более для составителей книги, которую, так или иначе, можно назвать книгой памяти: в данном случае память грубо искажается.
В остальном же книга составлена с вниманием и любовью, и окна на суперобложке таинственно светятся, и фотографии рассыпаны в тексте такие, что хочется смотреть и смотреть, не отрываясь. А вот одна из цитат на форзаце, из Игоря Ефимова: «Каждому открыт вход в Музей мироздания. Но не каждому покажут запасники и золотые кладовые». Эта книга – именно из таких тайных дверей – в запасники и кладовые.
Книга дом под крышей звездной
Невысокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти, наконец, преодолел все ступени, вышел на смотровую площадку на вершине. Остановился. Выдохнул. Мысленно похвалил себя за подъем и огляделся. С высоты ему открылся удивительный вид на город Котор, на его аккуратные домики с красными крышами, узкие улицы, на их повороты и изгибы. На виднеющуюся вдали пристань, мачты парусных яхт, блестящую воду Боко-Которского залива, окруженного вершинами гор. Все это освещало солнце. Оно слепило глаза и проникало повсюду, от солнца не спасали ни кроны деревьев, ни стены домов, ни острые горные вершины.
Константин, так звали мужчину, поправил темные очки, еще раз равнодушно осмотрел городские крыши. Вид, открывавшийся с вершины крепости, был великолепен, но Костю он не тронул. Мужчина подумал, что здесь красиво, но нельзя сказать, чтобы слишком: «Просто куски черепицы, море и горы, ничего особенного».
Костя обернулся и стал с любопытством разглядывать туристов, появляющихся на смотровой площадке. То и дело кто-то забирался на гору, тяжело дышал, вытирал пот со лба, оглядывался и замирал восхищенный красотой открывшегося вида. Каждый турист, откуда бы он ни приехал, совершал этот обязательный ритуал – поднимался на вершину крепости.
«В этом я не оригинален», – подумал Константин и уже собрался спускаться, как услышал рядом с собой русскую речь: женский голос напевал старую попсовую песенку. Константин усмехнулся: даже не оборачиваясь, по голосу он легко мог опознать в певшей русскую эмигрантку. Многие из тех, кто уехал из России несколько лет назад, увезли с собой любимые песни и спустя годы напевали их под настроение, мурлыкали под нос, даже не догадываясь, что на родине такого уже не поют и не крутят на волнах радиостанций.
Этот голос за Костиной спиной не был исключением, в нем слышался легкий акцент. Его хозяйка, вероятно, много говорила на сербохорватском или черногорском, как его называют в последние годы.
– Забавно поет, – подумал Костя и снова прислушался, что-то было в этом голосе, что-то еще, кроме акцента и старого попсового мотивчика… что-то знакомое. Словно когда-то давно этот голос с этой песней уже встречались Константину, были частью его жизни, что-то для него значили.
Он обернулся. Чуть в стороне стояла певунья. На вид ей было лет тридцать, может немного больше. Шорты, футболка, темные очки, висящие низко почти на кончике носа, волосы иссиня-черные в хвост и бронзовая кожа. Невольно Костя подумал, что женщина пропиталась солнцем насквозь, таким медным и сияющим был ее загар. Она смотрела на море, напевала, радостно и беззаботно.
Мужчина помедлил немного, разглядывая девушку, и все больше убеждаясь, что не обознался. Еще минуту он стоял в нерешительности, подбирал слова, но потом все же подошел. Поздоровался спокойно и сдержано, так будто последний раз они виделись только вчера.
Она обернулась, и вежливая улыбка мгновенно сменилась искренней радостью.
– Костя?! Ничего себе! Здравствуй. Вот это встреча!
– Да уж. Не знал, что ты здесь. Переехала? Давно?
Девушка села на каменный выступ, вытянула длинные загорелые ноги и снова улыбнулась Косте:
– Лет пять назад. Ты же знаешь меня: я приехала на неделю к морю и влюбилась…
Константин поморщился, лицо его стало серьезным и напряженным. Девушка заметила это и расхохоталась.
– Ты не меняешься, Костик. Влюбилась в страну: в горы; в леса; в этих ласточек, снующих повсюду; в зелень; в маленькие улочки Котора; в удивительных людей; в солнце, – Кира сняла очки, повертела их в руке и, щурясь, посмотрела на круглое солнце, застывшее ровно посередине неба. – Можешь считать, что у меня случился роман с солнцем. Я осталась сначала на месяц, потом на полгода, а потом навсегда.
Кира снова надела очки, спрятав за их стеклами свои озорные, раскосые глаза, медового цвета.
Костя подумал, что и она не так уж сильно изменилась. Как и раньше щебечет, смеется, говорит без умолку. Только теперь в ней больше света и радости. Нет, не так, теперь в ней целое море света и радости.
Тогда шесть лет назад, когда он видел ее в последний раз, у нее была бледная кожа, и сама она напоминала сказочную Снежную королеву: сдержанная, холодная, сосредоточенная, словно скованная льдом. Шесть лет назад она попрощалась с ним на пороге его квартиры: «До встречи, Костик, будь счастлив», – и ушла, осторожно закрыв за собой дверь. Перед глазами пронеслись бессвязные обрывки воспоминаний: съемная квартира, дурацкие желтые занавески в кухне, пестрые кружки, неисправный чайник, мелочь, звенящая по карманам… Как же он тогда ненавидел эту мелочь, вечную нехватку денег… Костя мотнул головой, отгоняя непрошеное видение.
В этот момент в сумке у Киры запищал телефон, она покопалась там, нашла гаджет и ответила на черногорском.
– Мне пора, – сказала она, закончив разговор. – У меня экскурсия внизу. Буду показывать туристам древние христианские церкви.
Она помедлила немного, потом подошла и крепко обняла Костю. На одну только секунду замерев рядом с ним.
– Рада была тебя встретить.
И развернувшись, побежала вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки и снова, что-то мурлыча себе под нос. Константин проводил ее взглядом и вскоре тоже стал спускаться с горы.
Внизу он походил немного по городу то и дело, поглядывая на группы туристов, выискивая глазами экскурсовода и снова и снова убеждаясь, что это не Кира. Костя рассматривал стены домов, улицы и искренне не понимал, как она могла в них влюбиться. Ему не нравился Котор: его давящие, подступающие с двух сторон дома, словно окружающие прохожего; облупившиеся ставни; заколоченные окна и вездесущее солнце.
Впрочем, быть может дело не в городе, ведь влюбляются же в него эти бесконечные туристы. Может быть, просто Константину приелись путешествия, города и виды? Больше они его не трогают, не цепляют, не радуют. В последнее время его радует другое: работа, собственные достижения, встречи с друзьями. Когда-то радовала Кира…
Он вернулся мыслями к утренней встрече. Подумал, что Кира
История страны из одного окна: книга о «писательском доме»
В петербургском издательстве «Островитянин» вышла книга «Дом под крышей звездной… Канал Грибоедова, 9».
«Писательский дом» по адресу Грибоедова, 9 в Санкт-Петербурге. Фото с сайта https://www.svoboda.org
Она издана под «шапкой» Государственного литературного музея «ХХ век» – и неслучайно: из каждого окна этого дома, известного как писательский дом, и в каждом его окне видна не только история семей, которые здесь жили, но и история страны, со всеми ее высокими свершениями и глубочайшими трагедиями.
О том, что удалось увидеть из окон этого дома, мы говорим с составителями книги – заведующей научно-экспозиционным отделом музея «ХХ век» Еленой Сочивко, научной сотрудницей музея Марией Инге-Вечтомовой, старшим научным сотрудником музея Андреем Семкиным и писателем, историком литературы, профессором Петербургского университета Игорем Сухих.
– Елена, скажите, ведь это вам пришла в голову идея создания книги о писательском доме?
– Когда я пришла работать в музей, история этого дома стала одной из моих научных тем. Тогда уже были записаны некоторые интервью с потомками жителей этого дома, и было очень важно продолжить эту работу. И еще я написала для этой книги исторический обзор. Ведь сначала это был дом придворного оркестра, и сегодня в одной из квартир живут прямые потомки одной из музыкантских семей.
Вторая веха в истории этого дома – превращение его в писательский, третья – в многострадальный. В тот самый год, когда писатели получили там свои квартиры, прозвучал выстрел в Кирова и начались аресты и облавы – с 1934 по 1938 год было очень страшное время. Вторая волна репрессий пришла после войны – это 1946–49 годы, «борьба с космополитизмом», тогда пострадал и Михаил Зощенко, и многие другие. Четвертая веха в истории дома – это 1992 год, когда в 119-й квартире открылся музей-квартира Зощенко, а в 2007 году на его основе был создан Государственный литературный музей «ХХ век».
– Мария, ведь идея создания книги принадлежит также и вам?
– Я выросла в этом доме, прожила в нем большую и лучшую часть жизни, и когда мне пришлось оттуда уехать, я поняла, что жить без него не могу. И я оказалась в стенах музея, а идея создать книгу о жильцах этого дома стала реальной и совершенно естественной. Мы стали брать интервью у жителей дома – в основном это были дети и внуки писателей, въехавших сюда в 1934 году.
Например, я брала интервью и известного музыковеда Леонида Гаккеля, а потом я вспомнила его двоюродного брата, священника Сергия Гаккеля, который говорил, что когда он учился в Оксфорде, самым главным было общение – все жили вместе. Так и в этом доме – все писатели были рядом, происходило постоянное взаимообогащение, например, когда Каверин писал свой роман «Два капитана», он общался с жившим тут же Пинегиным, Соколовым-Микитовым, которые давали ему полезные советы по описанию севера.
Все здесь оказалось органично и необычно, и когда мы поняли, что в этом жили те, чьими книгами мы зачитывались в детстве, нам показалось, что не написать об этом просто невозможно. Хотя этот дом не раз пустел – и в 30-е годы, и во время блокады, и после войны. Сейчас из потомков писателей там живет Сергей Михайлович Слонимский, дочери Всеволода Рождественского, дочь Люфанова и некоторые другие, которых можно порасспросить об их родителях.
– Алексей, вы ведь тоже составитель этой книги – что вас привлекло к этой работе?
– У меня друзья и знакомые жили в этом доме, когда я заканчивал школу, так что он был для меня родным. В музее я работаю больше 20 лет и всегда мечтал, чтобы не только крохотная квартирка Михаила Михайловича Зощенко, но и другие пространства этого дома стали музейными территориями. Но пока по финансовым соображениям открыть музеи Шварца, Каверина, Томашевских невозможно, так что эта книга для меня – такая бумажная сублимация моей мечты.
Жившие здесь Зощенко, Каверин, Шварц, Заболоцкий – это всемирно известные писатели, но жили тут и другие замечательные люди, например, известный ученый, путешественник Шишков. Из этого дома можно извлечь совершенно фантастические новеллы – например, чего стоит судьба поэта, прозаика, автора книг о летчиках и моряках Григория Сорокина: он дважды был арестован, 29 мая 1954 года реабилитирован, его вызвали в контору, объявили о прекращении дела и велели собираться на свободу. По дороге в барак за вещами Сорокин умер от разрыва сердца.
– Он же, наверное, не единственный, кто пострадал от репрессий?
– Я вот выписал – всего в нашем доме проживало 135 человек, из них 21 человек репрессирован, плюс два человека, которые здесь просто часто бывали, – это Хармс и Мандельштам. Восемь человек расстреляны, и пять умерли в заключении.
– Игорь Николаевич, вы как историк литературы, наверное, тоже не можете без трепета смотреть на этот дом и на книгу, чья обложка тоже похожа на дом с горящими окнами?
– Прежде всего, эта книга кажется мне удачным образцом того, что сейчас называют магнитофонной литературой, которая совсем недавно доросла до Нобелевской премии. Действительно, в некоторых случаях моим коллегам, часть из которых – мои ученики, удалось поймать уходящую натуру. Скажем, уже нет в живых Александра Олейникова, сына поэта Николая Олейникова, а сотрудники музея успели его записать. Замечательным энтузиастом истории этого дома была Зоя Томашевская, сын Вениамина Каверина и ряд других людей.
Теперь в Петербурге остались только два дома, которые имеют, по выражению Анненкова, домашнюю историю или повседневную историю: дом на канале Грибоедова, 9, и «Сумасшедший корабль», который так назвала Ольга Форш, – Дом искусств на углу Невского и Мойки, игравший такую же объединяющую роль в 20-е годы.
Некий историко-литературный образ может возникнуть на пересечении личных воспоминаний и дополнительных материалов, которые позволят полнее восстановить контекст. Во-первых, вспоминали не сами жильцы, а те, кто смотрел на них снизу вверх и видел не известных писателей, а дядю Мишу, дядю Женю, дядю Борю или даже дедушку Борю. Во-вторых, по одним и тем же коридорам проходили и будущие победители, и будущие жертвы, именной указатель действительно можно читать как сборник микроновелл.
Вот, например, Мария Комиссарова, сейчас уже почти забытый поэт, там про нее сказано, что в 30-е годы она защищала Пастернака, а в 70-е отказалась подписать письмо против Солженицына. Многие ли могут похвалиться подобным поступком? И в то же время, в этом доме жил критик Майзель, который сначала пишет антибулгаковские статьи, входит в ЛАПП (Ленинградская ассоциация пролетарских писателей), а в 1937 году сам погибает в колесе Большого террора.
Или другой житель дома – Николай Лесючевский – зловещее имя, один из немногих доказанных губителей, редактор издательства «Советский писатель». Он погубил Мандельштама, сыграл роковую роль в судьбе Корнилова, и это не просто слухи, это подтверждают опубликованные документы. Все это было в этих стенах, на этих этажах, все совмещалось. Там возникает еще любопытная коллизия – если почитать, с одной стороны, интервью Каверина, а с другой –Слонимского, то видны разные сложные контуры – и так и должно быть: всякое свидетельство очевидца должно быть проверено исторически.
– Да, это тот случай, когда история оживает – не метафорически. Елена, понятно, что дом полон персонажей – у вас есть любимые?
– Это, прежде всего, те, с кем я беседовала: Зоя Томашевская, семья Николая Каверина и Наталии Заболоцкой, к которым мы ездили в Москву.
– И в жизни человека, и в жизни семьи, и в жизни страны несчастья, трагедии притягивают нас больше всего – так устроено наше сознание, поэтому невольно все время думаешь о судьбе тех жильцов дома, которые оказались репрессированы, не правда ли?
– Многострадальным этот дом назвал Николай Томашевский, сын Бориса Викторовича. Известно, что в этот период писатели проявляли свою эрудицию особым образом – они стали говорить эзоповым языком. Прямую рекомендацию дает Евгений Шварц в пьесе «Тень»: «никогда не говорите с людьми, которых вы недостаточно знаете». Борис Томашевский советовал на провокационный вопрос отвечать цитатой из античных авторов. И когда писатели отвечали цитатами из Софокла или Аристотеля, было непонятно, присоединяются они к мнению автора или иронизируют. Таким образом, многие остались целы, а вот Борис Корнилов был неосторожен – и его арестовали, как и Николая Олейникова.
Обложка книги «Дом под крышей звездной… Канал Грибоедова, 9». Фото с сайта https://www.svoboda.org
Многие писатели были вынуждены еще исполнять и функции чиновников – и они в большинстве случаев были наказаны. Мы помним о постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград», трагически отразившемся на Зощенко и Ахматовой, но именно за эти публикации был снят со своей должности Виссарион Саянов, практически был лишен возможности печататься Михаил Слонимский. Этот период страшно отразился на очень многих людях – это огромное поле для сопереживания, для восхищения их мужеством. У нас неслучайно около парадных писательского дома – семь табличек «последнего адреса», где выбиты имена Юлия Берзина, Георгия Венуса, Яна Калныня, Бориса Корнилова, Николая Олейникова, Валентина Стенича, Павла Медведева.
У нас в книге есть интервью с Александром Олейниковым, сыном Николая Олейникова, он занимался популяризацией творчества отца и стал инициатором открытия мемориального кладбища в Левашовской пустоши, где методом биолокации были обнаружены захоронения репрессированных, зоны расстрелов. Александр Олейников занимался этим еще и как специалист – доктор геолого-минералогических наук.
– Мария, а как вы относитесь к многострадальному периоду дома?
– Мои предки с немецкой фамилией Инге тоже прошли через эти ужасы. Как говорили некоторые, моему деду повезло – он умер своей смертью во время войны. Но я вспоминаю небольшой очерк моей бабушки Елены Вечтомовой, она написала о жившем в нашем доме Дмитрии Острове, что кто-то оболгал его, и он оказался в заключении. Ведь наши бабушки и дедушки были захвачены романтикой революции, думали, что теперь все будет прекрасно – отсюда это самое «какой-то подлец оболгал его», то есть они свято верили, что все правильно, а если что-то не так, то это временные искажения.
– Но и сейчас в стране устанавливают памятники Сталину, уничтожают музеи ГУЛАГа – может, поэтому книга сегодня особенно важна, как вы считаете, Алексей?
– Да, трагическую историю репрессий миновать нельзя, она важна, но я бы ее не абсолютизировал. Да, из 136 жителей дома 21 репрессирован, восемь расстреляно, и в том числе душегуб Майзель, получивший вполне по заслугам. Кстати, это один из прототипов барона Майгеля в «Мастере и Маргарите», которому оторвал голову Воланд. Майзелю оторвал голову Сталин.
А остальные жили своей жизнью, и в книге много замечательных историй, хотя бы о той же блокаде, которая заслуживает не меньшего внимания, чем 1937 год. Вот фрагмент из воспоминаний Валерии Кербиц: «В декабре тетя Вера Зощенко прислала нам с кем-то бутылку шампанского. Перед новым 1942 годом маме удалось поймать кошку. Кошку разрезали на кусочки и варили на буржуйке. Вот так последний Новый год мы отметили вместе шампанским и вареной кошкой».
А почему не вспомнить Павла Лукницкого? Он жил в нашем доме и посвятил жизнь Памиру как многолетний бессмертный руководитель Памирской экспедиции и Николаю Гумилеву – он был его первым и самым авторитетным биографом, постоянно пытался вернуть его имя в литературу. Или Пинегин, участвовавший в экспедиции Седова к Северному полюсу, первый наш писатель об Арктике, или Сергей Слонимский, великий композитор, до сих пор живущий в доме, сын почти забытого писателя Михаила Слонимского.
Жизнь огромна – в ней есть и полярные исследования, и создатели нашей филологической науки Томашевский и Эйхенбаум, и лагеря – у меня тоже дед погиб в лагере. Но я не думаю, что нашу книгу надо воспринимать исключительно как еще одно свидетельство против сталинизма.
– Игорь Николаевич, ведь правда – тут мы видим и достижения, и экспедиции, и репрессии, и науку. Может быть, этот дом – действительно слепок истории, не моментальный кадр, а феномен, ценный своей длительностью?
– Мне из обитателей этого дома особенно дороги три человека. Помните, в стихотворении Беллы Ахмадулиной – «жена литературоведа, сама литературовед»? Очень важно, что в этом доме литературоведы не просто жили на равных с известными писателями и поэтами, но иногда задавали тон, были арбитрами вкуса, у нас на кафедре висят портреты двоих – Томашевского и Эйхенбаума.
И конечно, Михаил Зощенко: его музей-квартира – это точка сборки, важнейшая точка для истории этого дома. Да, так и есть, дом – слепок истории. Хотя я готов поспорить с Алексеем Даниловичем: какие бы жуткие статьи ни написал Майзель о Булгакове, все равно ни один человек за написанное им не заслуживает участи в виде расстрела.
– К тому же, и расстреляли его не за это…
– Абсолютно верно! Да, этот дом – модель советского социума в определенную эпоху. И ослепленные люди, и циники, и гении, и обычные писатели, и РАППовцы, и ЛАППовцы – все здесь сконцентрировалось. Да, это слепок нашей противоречивой, трагической истории.
– Как вы думаете – именно как историк литературы – этот дом уникален или подобные ему есть еще где-то?
– Если понимать уникальность как единственность, то наверное, нет – в Москве есть дом в Лаврушинском переулке, где жил Пастернак и многие другие; наверное, и в провинции где-то можно найти такие дома. Но если понимать уникальность как ограниченный ряд, то да, на всю Россию таких домов, я думаю, не наберется и десятка. Да, так подобрались и переплелись судьбы, что через этот дом можно показать нашу историю не хуже, чем через Зимний дворец.
– Наверное, такой взгляд как раз противостоит официозной мифической истории? Тут ведь труднее что-то сфальсифицировать, внедрить пропагандистский компонент.
– Да, конечно. Особенно если взять в широком контексте – учитывая, например, то, что делает «Молодая гвардия», выпуская книги то про повседневную жизнь русских гусар, то про опричников, то про римских гладиаторов. И книжка «Жизнь одного мельника в XV веке» становится историческим бестселлером – не огромное исследование по Средневековью, а вот жизнь одного мельника. Перемещение на этот уровень дает совершенно особую картину. Кто-то сказал, что сейчас интереснее было прочесть воспоминания наполеоновского солдата, чем самого Наполеона, – ведь о Наполеоне написаны тонны книг, а о солдате мы не знаем ничего. Это взгляд изнутри: хотя история повседневности не отменяет большой истории, но дает совершенно иную картину.
Да, свидетельство одного человека нельзя сфальсифицировать, но тут возникает коллизия – слово против слова: такие свидетельства нельзя принять как единственную правду об этой эпохе – на соседней странице нас ждет совсем другой взгляд на этого же человека, на эти же события. Вот эту особенность личного свидетельства нужно постоянно иметь в виду, – отметил в интервью Радио Свобода профессор Петербургского университета Игорь Сухих.
Книга о доме на канале Грибоедова, 9, и есть собрание таких свидетельств. К сожалению, в ней не обошлось без досадных промахов. Вот, например, в предисловии читаем о жителях дома: «Кто же мог подумать, что вскоре этим счастливцам придется дорого заплатить за инакомыслие и комфорт!» При чем тут инакомыслие? Этого слова нет в 58-й статье, по которой людей отправляли в лагеря и на расстрел. Или вот что сказано о Корнилове: «Ближайшим соседом Зощенко по площадке был поэт Борис Корнилов… Однако славный период его жизни длился недолго, а когда в 1938 году его не стало, 123-я квартира была разделена Литфондом между М. Зощенко и О. Форш». То есть как это – не стало? Да расстреляли его в 1938 году, и писать так туманно и стыдливо о расстреле по меньшей мере странно, тем более для составителей книги, которую, так или иначе, можно назвать книгой памяти: в данном случае память грубо искажается.
В остальном же книга составлена с вниманием и любовью, и окна на суперобложке таинственно светятся, и фотографии рассыпаны в тексте такие, что хочется смотреть и смотреть, не отрываясь. А вот одна из цитат на форзаце, из Игоря Ефимова: «Каждому открыт вход в Музей мироздания. Но не каждому покажут запасники и золотые кладовые». Эта книга – именно из таких тайных дверей – в запасники и кладовые.